Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу Страница 24

Но говоря о периоде до нашествия, Шерн выбирает нужные и точные слова о власти, ослепленной собственной чудовищной мощью, державшейся лишь за одну сторону своего наличествующего существования — пирамиды и дворцы-колоссы, более того, пребывавшей в некой беспрерывной, с привкусом небытия, ослепленности этим существованием.

И если трезво взглянуть на реальность, разве все сказанное Шерном, слово в слово, не относится к сегодняшней, во много раз более чудовищно мощной стране Кемет?

Да, внешне она весьма процветает, но все это держится на скрытом рабстве народа, жмущегося плотной массой к Нилу, великому богу вод Хапи, зависящего от благ этого бога, которые, по сути, в руках повелителя мира, отца и деда Месу, все же любимого им, несмотря на некоторую отчужденность деда после того, как тот однажды встретился взглядом с Месу перед началом утреннего одевания в присутствии, как обычно, всей дворцовой знати: обрюзгший после сна, низкий, плешивый, лицо в оспинах, одна нога чуть короче другой, вышел под привычные возгласы восхищения и за миг до того, как его начали гримировать, умащать, приделывать котурны, заметил отчужденно-жалеющий взгляд внука. В этот миг Месу смешался, покраснел, начал нелепо улыбаться и даже, кажется, ручкой махнул. Но, вероятно, такое не проходит бесследно.

Слушая Шерна, Месу думает о другой многомиллионной массе — о настоящих рабах, взятых в плен, спасавшихся от голода, уподобленных здесь бессловесной скотине, работающей в каторжных каменоломнях и копях. Этих Месу вообще видит со спины, ибо все они лежит перед ним ниц. Лишь однажды мельком уловил со стороны выражение лица одного из них — и было в нем столько ненависти, мгновенно обернувшейся сладчайшей улыбкой, что Месу содрогнулся. По сей лень он не может забыть того раба, которого назло ему, Месу, избивал Мернептах, кстати в последнее время изменивший к нему отношение и явно проявляющий желание сблизиться.

При всех своих вспышках жестокости, чудачествах, отдающих инфантильностью, при явной неповоротливости ума, Мернептах понимает, что принятие на себя столь огромной власти в будущем сулит не только одни удовольствия. Советы и поддержка Месу, неординарность которого на фоне всех остальных видна невооруженным взглядом, будут ему весьма нужны.

Этим Месу объясняет достаточно ощутимую почтительность к нему со стороны всех остальных отпрысков, хотя после видимого охлаждения отца и деда к нему должно было быть наоборот. Во дворце эти изменения, подобно слабейшему сквозняку, ощутимы мгновенно.

Месу тоже проявил приветливость и невероятно удивился, когда однажды Мернептах заговорил с ним о его, Месу, трактате о водоворотах и течениях. Оказывается, трактат этот передал ему Шеду, получивший его от Месу и пришедший от этого трактата в большое волнение. Самого Мернептаха больше интересуют массы песка, заверчивающиеся в воронки ураганными ветрами, смерчи, уходящие до самых небес в великой западной пустыне, сметающие все на своем пути. Однажды ему, Мернептаху, на своей шкуре пришлось испытать это при посещении западной пустыни.

После этого рассказа Месу даже зауважал будущего повелителя миров, однако, памятуя предостережения Итро, подумал: может, это уловка со стороны Мернептаха, чтобы приблизить Месу к себе.

Знатоком всяческих уловок, естественно, является Яхмес, после отъезда Итро почти болезненно привязавшийся к Месу, официально ставший его главным телохранителем. Именно легкость, с которой он получил эту должность, Месу подозрительна.

Яхмес чувствует это и пытается ненавязчиво убедить внука повелителя миров в том, что готов за него отдать жизнь, которой, кстати, не столь уж дорожит. Первым делом он научил Месу отличать мелких осведомителей, которых в вертепах слежения и доноса называют шептунами. Они, как правило, лупоглазы, объясняет Яхмес, ибо в течение всей жизни сосредоточены на слухе, потому и глаза у них так выпучены. Если даже чуть преувеличивает — шутка неплоха.

Однажды во дворце, скорее даже неуловимым веянием, чем движением, Яхмес указывает Месу на неприметное, подобно ничтожному слуге-рабу, существо, неслышно, по-кошачьи, проскальзывающее среди массы толпящейся в дворцовом коридоре знати. У существа даже ноги похожи на мягкие лапы.

К ночи, когда они остаются вдвоем, Яхмес вроде бы в шутку, но с явной горечью говорит:

— Это мой приемный отец. Да, да, это ничтожнейшее на вид существо обладает, быть может, большей властью, чем сам повелитель мира, ваш отец и дед, ибо одно слово этого существа повелителю мира о ком-то стоит тому жизни.

— Да кто же он?

— Глава тайной службы, лично подчиненной вашему отцу и деду. Он заправляет всей этой много лет длящейся операцией по превращению младенцев-хабиру в тайных агентов, называет их своими сыновьями, значит, и я — его сын.

Месу понимает, что со стороны Яхмеса это поступок самоубийцы, который говорит ему, Месу: моя жизнь подвешена на нити и с этого момента ты ее держишь в руках.

— Но ведь, кроме тебя, кто-то еще знает об этом.

— Лишь те, кому положено знать. Раскрывший рот знает, что в этот момент он уже мертв и смерть его будет ужасна. Те, кто бальзамирует тела повелителей мира и их приближенных, еще лучше умеют эти трупы растворять. Представьте, что вас живьем бросают в раствор. В течение считанных минут и косточки от вас не останется. Об этом каждого из нас предупреждают первым делом.

Как же так можно жить?

Есть выход? Вы и представить себе не можете, сколько из нас покончило с собой. Мне еще повезло. Я ведь воин, и даже однажды был среди тех немногих, кто спас повелителя мира во время неудачного боя на севере, с амуру. Мясорубка такого боя кажется глотком воздуха в сравнении с этой подпольной тараканьей жизнью. И все же, если бы не Итро, наложил бы на себя руки. Теперь вы вместо него. Поверьте, это не просто слова. Подумайте, внук и сын повелителя мира, мы же одного роду-племени. Просто вам улыбнулись боги, И это неспроста. Я ведь в нашей среде шептунов и доносчиков считаюсь чем-то вроде предсказателя будущего. Говорю, вам предстоит великая участь. Не знаю где, не знаю с кем, не знаю когда. Но только вами будет спасено наше племя, погрязшее в мерзости рабства и бессилия. Ну можно ли представить себе какой-либо народ, с такой покорностью отдающий на гибель своих новорожденных? Вы про Иосефа, праведника нашего, слышали?

— Какого Иосефа?

Что же можно требовать от несчастного раба-еврея, который живет в хибаре без окон и целый день месит глину для кирпичей?

— Еврея?

— Так наши отцы, братья и сестры называют себя в своем кругу, если так можно сказать про гибельную яму их жизни.

— Ты уверен, что у тебя… у нас есть там, ну… родители, братья, сестры?

— Уверен.

— Почему же ты их не ищешь?

— Стоит мне только подумать об этом, как я уже буду мертв. Они же уверены, что я уверен: от меня хотели избавиться родители, таких среди египтян не так уж мало. Пересуды об этом вы можете услышать но всех углах. Кстати, самое смешное: мы ведь с вами братья. Мы ведь тоже официально считаемся сыновьями повелителя мира, так что усыновление нас этим мерзавцем с кошачьими повадками можно даже считать человеческим жестом. И потом, умереть в бою, умереть за вас, во имя высокой цели — одно. Но быть уничтоженным так низко, как нечисть, — увольте.

Месу внезапно ощущает, насколько ничтожны все его метания и сомнения рядом с тем, что пережил и переживает Яхмес.

— Поймите, голод привел их сюда и сделал рабами, но в костях их пост уже забытая ими страсть кочевья. Даже я через столько поколений ощутил эту страсть там, на севере.

— Почему же не сбежал?

— Я же, черт меня побери, человек долга! Могу ли я предать такого же, как я, лучника, несущегося рядом со мной на колеснице навстречу смерти? Но по ночам я забирался на какой-нибудь холм недалеко от войскового нашего лагеря, ложился в высокую траву, вдыхал ее незнакомую нам в Кемет сухую свежесть, смотрел на звезды и ощущал ту самую внутреннюю свободу кочевья, связь с небом, одиночеством, легкостью духовного бытия и тяжестью вечного передвижения с места на место.

Месу понимает, что за этой сбивчивой, горячечной речью словно бы виснет в воздухе немой вопрос: ты-то, уже знающий свои корни, чуть не ставший немым на этой почве, ты почему не ищешь близких? Да, это связано с риском, но я-то, Яхмес, знаю, что риск этот не так уж велик. Или все дело в том, что совсем нелегко отказаться от великолепия дворцовой жизни, от опьяняющей силы власти во имя истинной своей, но весьма туманной сущности? Даже о Иосефе-нашем-праведнике ничего не знает.

Эту ночь Месу запомнит надолго.

Профессионально осмотревшись вокруг, так, чтобы ни в одну щель не забился какой-нибудь шептун, выбрав место в необъятном дворцовом саду, откуда ни один звук не долетит до постоянно подслушивающих отдушин, открытых и скрытых, Яхмес рассказывает внуку и сыну повелителя миров историю Иосефа и братьев его.