Конн Иггульден - Завоеватель Страница 24

Мысли у Хубилая закружились, как в водовороте. Мункэ пытался быть ханом и, похоже, надеялся подобным образом изменить и брата. Грубый, неотесанный, он так искренне старался, что можно было растрогаться. Хубилай любил постигать в тишине науку, любил красоту и величие новых знаний, но при этом всегда хотел и вести воинов в бой. Дедова кровь говорила в нем не меньше, чем в Мункэ.

– Если Хулагу покорит Багдад, ты обещал ему ханство, – после долгой паузы напомнил он.

Хохот Мункэ сотряс зал. А он волновался, что брат-зануда ему откажет! Упиваясь собственной проницательностью, орлок склонился над грудой карт, свитков и ткнул пальцем в огромную территорию северных цзиньских земель.

– Здесь две области, брат, – Кайфын и Чжэнчжоу. Обе мои, выбирай любую. У тебя будет своя доля в империи Цзинь. Если примешь мое предложение, сможешь ее забрать. Большего пока не сулю: докажи сперва, что способен побеждать в битвах. – Не переставая улыбаться, Мункэ наблюдал, как скрупулезно, с упоением Хубилай изучает карты. – Так ты принимаешь предложение?

– Принимаю, если позволишь Яо Шу стать моим советником, – ответил Хубилай, не успев оценить свои шансы на успех. Порой решать нужно быстро.

– Бери, – без колебаний заявил Мункэ. – Честное слово, если согласишься, можешь забрать хоть всех цзиньских писцов, оставшихся в Каракоруме. Я позабочусь, чтобы наша семья достигла высочайшего положения. Клянусь, мир узнает наши имена.

Хубилай внимательно рассматривал карты. Кайфын стоит рядом с Желтой рекой.[17] Память подсказывала, что та равнина то и дело затапливается. Местность густонаселенная; Мункэ наверняка ждет, что он выберет эту местность. Чжэнчжоу же севернее, почти на границе с монгольской империей. Крупных городов там нет. Эх, Яо Шу бы сюда, чтобы посоветовал…

– С твоего позволения выбираю Чжэнчжоу, – наконец объявил Хубилай.

– Меньшую из областей? Ее недостаточно. Отдаю тебе… – Мункэ провел пальцем по карте. – Хуйамынь. Там поселения огромные, брат, размером чуть ли не с ханство. Будет получаться – будут и другие земли. Не говори, что я не щедр!

– Ты дал мне больше, чем я надеялся, – искренне проговорил Хубилай. – Хорошо, брат, вот тебе моя клятвы. Я попробую стать таким, как хочешь ты.

Он протянул руку, и довольный Мункэ ее стиснул. Братья удивили друг друга силой рукопожатия.

Весной народ собрался в долине Аврага, на родине предков. Старики еще помнили, как Чингисхан объединил там племена, заменив родовые туги копьями с белыми конскими хвостами. Долина Аврага бескрайняя и почти идеально плоская – в любом направлении обзор открывается на многие мили. Ручей там лишь один, и Мункэ напился воды в том месте, где много лет назад мог стоять его дед.

Бату явился из своих урусских владений с почетным караулом, точь-в-точь как Джучи, его отец. Он сильно расстроился, увидев Сорхахтани слабой и исхудавшей. Кашель, терзавший ее, с каждым днем усиливался. Болезни сменяли одна другую, и Хубилаю порой казалось, что мать держится лишь на желании увидеть восхождение Мункэ на ханский престол.

С запада явился Байдур, сын Чагатая. О его богатстве говорили и золотые украшения, и добрые кони, и многотысячная стража. Арик-бокэ, как ханский наместник, растянул прибытие гостей на два месяца. Царевичи и военачальники приезжали один за другим и разбивали лагерь. Вскоре вся долина стала черно-белой от людей и животных. Из Рима и Франции прибыли христианские священники; даже царевичи из Корё преодолели тысячи миль, чтобы увидеть своего будущего владыку. Приехавшие первыми торговали, обменивались конями и другим добром, заключали сделки, которые на целое поколение обогащали одних и оставляли нищими других. Вино и архи лились рекой; чтобы прокормить гостей, скот забивали десятками тысяч голов.

В назначенный срок Мункэ выехал к собравшимся. Они поклонились ему и принесли клятвы. Ни один не воспротивился. Мункэ – внук Чингисхана, он доказал свое право на ханский престол. Черные дни владычества Гуюка остались позади. Хубилай преклонил колени вместе с другими, думая о войске, которое собирался повести в империю Сун. Он гадал, понимает ли брат суть задачи, которую перед ним поставил. Бо́льшую часть жизни Хубилай провел в Каракоруме, постигая великую философию Лаоцзы, Конфуция и Будды, только все это было в прошлом…

Под крики одобрения Мункэ стал ханом, а Хубилай содрогнулся, но сказал себе, что это от волнения, а не от страха.

Часть вторая

Золото пробуют огнем, сильных людей – несчастьем.

Глава 13

Сулейман был стар, но горы и пустыни укрепили его тело настолько, что было видно, что как под кожей движутся жилы и сухие мышцы. В шестьдесят он сохранил стальную волю, закаленную прожитыми годами.

– Хасан, разве я об этом спрашивал? – с упреком осведомился он. – Я спрашивал, не знаешь ли ты, кто украл еду с кухни, а не ты ли ее украл.

Заметно дрожа, Хасан пробормотал что-то нечленораздельное. Он на коленях стоял на каменном полу перед высоким стулом Сулеймана. В предрассветную прохладу его хозяин надел тяжелый халат, а Хасан – только грубую льняную рубаху. Из-за горы Худеган солнце в комнату заглядывало лишь пополудни, в остальное время в ней вполне можно было хранить мясо.

– Подойди ближе! – с ухмылкой велел Сулейман, дождался, когда юноша подползет к ножкам стула, и наотмашь его ударил.

Хасан упал, подтянул колени к груди и закрыл голову руками. Из носа закапала кровь; онемев от шока, юноша уставился на блестящие капли, потом размазал их по каменным плитам. Слезы навернулись на его глаза. Хозяин захохотал.

– Ну, Хасан, стоили того медовые пироги?

Тот молчал, гадая, нет ли в вопросе ловушки, потом медленно кивнул, и Сулейман зацокал языком.

– Врали бы все так неумело, как ты, Хасан… Мир стал бы скучным, но сколько проблем разрешилось бы! Хоть отложилось в твоей голове, что воровать нельзя? Что я в любом случае узнаю и накажу тебя? А ты воруешь и воруешь… Принеси мне палку, Хасан.

В глазах юноши читалось самое настоящее горе. Он покачал головой, хотя уже давно понял: упираться еще хуже. Под насмешливым взглядом Сулеймана встал, чувствуя, как покрытое синяками тело не может двигаться на таком холоде. Били Хасана почти ежедневно, и он не понимал, почему хозяин к нему так жесток. Он не хотел красть медовые пироги, но их дивный запах доводил до безумия. Сулейман успел переломать ему немало зубов, а пироги были такими мягкими, что буквально таяли во рту…

Хасан протянул хозяину палку, и тот потрепал его по руке. Палка, точнее, трость с утяжеленным наконечником и кинжалом, спрятанным в рукояти, очень подходила тому, кто возглавлял клан ассасинов-исмаилитов в Аламуте. Сулейман увидел, что Хасан плачет, и, поднявшись, положил тонкую руку ему на плечи.

– Что, сынок, палки боишься? – вкрадчиво спросил он.

Тот горестно кивнул.

– Ясно, ты не хочешь, чтобы я тебя бил. Но если не побью, ты снова будешь воровать, да?

Хасан вопроса не понял и безучастно уставился в жестокие черные глаза на тощем лице старика. Он был много моложе Сулеймана и шире в плечах благодаря бесконечной работе в садах. Если бы выпрямил спину, Хасан казался бы еще выше. Тем не менее он вздрогнул, когда старик поцеловал его в щеку.

– Лучше прими наказание по-мужски. Ты ведь постараешься? Ты будешь храбрым?

Он кивнул, из глаз у него полились слезы.

– Ну вот, молодец. Собак, женщин и парней нужно бить, Хасан, не то они портятся.

Сулейман замахнулся тростью и ударил юношу по голове. Тот вскрикнул и повалился на спину, а старик приблизился и начал осыпать его ударами. В отчаянье Хасан закрыл лицо руками, а Сулейман тотчас стукнул его костлявым кулаком в точку между грудиной и животом. Хасан застонал, сложился пополам и стал хватать воздух ртом.

Сулейман смотрел на юношу чуть ли не с нежностью, удивляясь, что у него самого сбилось дыхание. Старость не радость! Он и дальше поучал бы молодого идиота, не появись его сын. Рукн-ад-Дин[18] поднялся в комнату, едва взглянув на Хасана.

– Отец, они прислали ответ.

Слова сына расстроили Сулеймана, и он застыл в задумчивости, потирая трость большим пальцем.

– И что они говорят, сынок? Выкладывай, не тяни.

– Гонца отпустили с миром, – сказал Рукн-ад-Дин, покраснев. – Но нам велено покинуть крепости.

Сулейман жестом велел Хасану подняться и убрать трость. Как ни странно, порой с простаком ему было удобнее, чем с сыном. Молодой слуга как любимый пес: ничего особенного от него не ждешь, и он не разочарует.

– И больше ничего? – уточнил Сулейман. – Ни условий, ни встречных предложений? За все мои старания ханский братец Хулагу не предлагает ничего?

– Ничего, отец, прости.

Сулейман никак не отреагировал, даже не выругался. Показывать свои чувства бесполезно, или, чего пуще, на руку врагам. Даже распаленный избиением Хасана, он говорил спокойно, чуть ли не доброжелательно.