Урсула Ле Гуин - Лавиния Страница 24

Я успела прямо-таки возненавидеть его, пока он вещал о той жуткой резне, но сейчас я вдруг почувствовала, что теряю его, что с каждой секундой, с каждым мгновением он уходит от меня все дальше, что я люблю его всем сердцем, что меня неудержимо тянет к нему. И я взмолилась:

– Погоди… Скажи только… твоя поэма, где говорится и обо мне… ты ее все-таки закончил?

Он вроде бы кивнул, но теперь я едва различала во тьме его высокую тень.

– Не уходи, еще не время…

– Я должен идти, моя красавица. Меня уже нет. И я присоединяюсь к великому множеству других теней, возвращаюсь во тьму.

Я громко выкрикнула имя поэта и, протягивая руки, бросилась к нему, желая удержать его, уберечь от смерти, но это было все равно что попытаться обнять ночной ветерок. И руки мои сомкнулись на пустоте.

Я так и сидела на овечьей шкуре, обхватив колени руками и завернувшись в тогу с обгорелым углом, чтобы хоть немного согреться, пока небо над алтарем совсем не посветлело. Тогда я подошла к отцу и сказала:

– Ты просыпаешься, царь? Проснись же! – И Латин проснулся и сел.

К счастью, мы догадались прихватить с собой флягу с питьевой водой, потому что поблизости от святилища хорошей воды нет, и я подала флягу отцу. Он отпил глоток, потом налил немного воды на ладонь и протер лицо.

– Значит, ты слышал голос моего деда? – спросила я.

Он ошалело, словно еще не совсем проснувшись, посмотрел на меня и сказал:

– Да, я слышал его голос; он доносился из лесной чащи.

Я молчала, терпеливо ожидая продолжения.

Отец покосился в сторону темного леса и странным голосом – ровно и монотонно, словно слова молитвы, – отчетливо произнес:

– Не позволяй дочери Лация выходить замуж за человека из Лация. Пусть она возьмет себе в мужья чужеземца, который вскоре сюда прибудет, который прямо сейчас пристает к италийскому берегу. И царство ее сыновей и внуков будет куда более великим и могущественным, чем Лаций.

Отец умолк и снова посмотрел на меня. Я кивнула:

– Мне все ясно. И я, конечно же, подчинюсь воле оракула.

Латин встал, неловкий, громоздкий, пожилой человек, который давно отвык спать под открытым небом на жесткой земле, растер бедра, с трудом расправил плечи и размял затекшие руки.

– Я уже стар, дочка, – сказал он. – Как мне теперь объявить этим молодым воинам, что мы всем им отказываем? А придется. – Он покачал головой и горестно понурился. – Ах, если б живы были мои сыновья! Нет, Лавиния, слишком я стар для всего этого!

Я просто его не узнавала – никогда еще он так не говорил. А я не находила слов, чтобы ему ответить, как-то возразить – я была еще слишком молода. Меня охватила лишь неожиданная и совершенно непостижимая жалость к отцу, но, с другой стороны, мне вовсе не хотелось его жалеть, нашего гордого и мудрого правителя.

Латин, качая головой, побрел в лес, чтобы помочиться, но вернулся, уже несколько приободрившись, да и держался чуточку прямее.

– Не бойся, – сказал он. – Никаких оскорблений от них я не потерплю. Я все еще вполне способен защитить и свою дочь, и свой дом, и свой город. – И мы с ним принялись собирать свои немногочисленные пожитки, а когда покончили с этим, он сказал: – Мне бы только хотелось, чтобы мать твоя не испытывала столь сильного желания выдать тебя за Турна. Впрочем, я могу ее понять – это ведь ее племянник; ей, наверное, кажется, что таким образом она как бы вернет одного из своих сыновей. Ну что ж, милая, пора и в путь. – И Латин, тяжело ступая, двинулся по тропе, а я пошла следом.

Когда мы вышли на опушку, где устроились на ночь наши провожатые, они еще только просыпались. В небе над восточными холмами ярко горела заря, и вокруг стоял такой щебет, что казалось, будто разом запели все птицы на свете. Близ опушки леса протекал ручеек, и мы с отцом, опустившись на колени, хорошенько умылись. Вскоре поднялись и все остальные, и я услышала, как отец рассказывает им о велении оракула. Это меня в очередной раз очень удивило. Я-то считала, что Латин объявит об этом при большом стечении народа и, возможно, пригласив женихов, чтобы сразу всем объяснить, что я не выйду ни за одного из них, поскольку это мне запрещено высшими силами и нашими великими предками. То, что отец рассказал об этом прямо сейчас, означало, что уже через полчаса после нашего возвращения в Лаврент все это будет известно каждому в городе, а через день-два об этом будет знать любой человек в Лации. Я никак не могла понять, зачем отец так поступает. Впрочем, возможно, ему просто не хотелось самому говорить об этом Амате, и он надеялся, что она все узнает либо от меня, либо из уст наших сплетниц.

Но она была первой, кого мы увидели в регии; она почти бежала нам навстречу через двор, раскрасневшаяся, взволнованная, и показалась мне еще красивее, чем прежде.

– Я все знаю! Вы оба мне снились! – кричала она. – Я так рада!

Мы с отцом остановились, глядя на нее с тупым изумлением, точно коровы. Не сомневаюсь, вид у нас был самый дурацкий. Но она схватила меня за руки, поцеловала и снова воскликнула:

– Ох, как я рада!

– Но чему ты радуешься?

– Как чему? Я видела во сне ложе новобрачных! И это было в Ардее! Мне снилось это всю ночь!

Возникла неловкая пауза, и тут мой отец громко и совершенно не к месту заявил:

– Амата, оракул запрещает Лавинии выходить замуж за уроженца Лация. Она должна ждать какого-то чужеземного жениха.

– Нет! Ничего подобного оракул не говорил! Я же сама все видела! И все слышала!

– Амата, успокойся, – сказал отец. – Мы непременно все с тобой обсудим, но наедине. Лавиния… позови женщин… Уходите отсюда и заберите с собой твою мать. – И он, резко повернувшись, широкими шагами удалился в свои покои.

Моя мать бросилась было за ним, потом вдруг растерянно остановилась и повернулась ко мне:

– Что это с ним такое?

– Ничего, мама. Пойдем со мной. – Я попыталась увести ее на женскую половину, но она стала сопротивляться и смирилась лишь после того, как прибежали ее верные служанки Сикана и Лина и стали убеждать ее, что лучше пойти в дом. Она сразу умолкла, в глазах ее погас счастливый свет, и она покорно последовала за мной.

Разумеется, известие о предсказании оракула мгновенно разнеслось не только по всему дому, но и по всему городу. Царская дочь не выйдет замуж ни за Турна, ни за Мессапа, ни за кого-то еще из своих женихов! Ей придется ждать, пока явится какой-то чужеземец и женится на ней. Вот что означал тот пчелиный рой! Вот почему волосы ее вспыхнули, да так и не сгорели! Война! Война! Кто с кем будет сражаться? Кто этот неведомый чужеземец? Что-то скажет ему царь Турн?

И что скажу ему я? – думала я, слушая всевозможные сплетни.

Амата, казалось, впала в ступор. Она так и не рассказала нам о своем сне, который приняла за вещий и который был так жестоко опровергнут оракулом. Она не участвовала в общих разговорах, а меня, похоже, и вовсе не замечала. Впрочем, мы с ней обе сторонились друг друга. Это было нетрудно: ведь мы уже целых двенадцать лет прожили как чужие.

К вечеру мне осточертела эта бесконечная болтовня и суматоха; очень хотелось уйти подальше от слишком разговорчивых женщин, подальше от нашего дома, побыть в одиночестве и как следует подумать. Увидев, что мать, как всегда, сидит за ткацким станком, я подошла к ней и спросила, нельзя ли мне завтра сходить за солью в устье реки.

– Спроси у царя, – сказала она, не отрывая взгляда от работы.

Пришлось пойти к отцу. Он подумал с минуту и сказал:

– Что ж, я думаю, сейчас еще вполне безопасно.

– А почему это вообще может быть опасно? – изумилась я. Солончаки были одним из главных наших богатств, основой нашего могущества [51], и мы соответствующим образом их охраняли. Уже много десятилетий никто даже не пытался совершать набеги в устье Тибра и красть у нас соль.

– Я пошлю с тобой Гая. И возьми еще парочку своих служанок.

– А зачем нам Гай? С нами же Пико пойдет со своим осликом, на котором мы, кстати, и соль домой отвезем.

– Нет, с вами пойдет Гай. И пойдете вы туда по западной тропе. И постараетесь дотемна вернуться.

– Но как же так, отец! Ведь мы и соли толком накопать не успеем!

Латин нахмурился.

– Все вы прекрасно успеете. Дня вам вполне хватит, чтобы и соли накопать, и назад засветло вернуться!

– Но мне так хотелось провести там ночь! Там так хорошо на берегу Тибра!..

Я редко так горячо просила его о чем-либо, и он сдался.

– Ну, хорошо. Почему бы и нет… – сказал он после долгого молчания. – Просто на душе у меня так тревожно, что не знаю даже… Ладно, не важно. Ступайте. Поклонитесь от меня нашему Отцу Тибру. Но смотри, Лавиния: только на одну ночь! – А когда я поблагодарила его и уже пошла прочь, он бросил мне вслед: – И остерегайтесь этрусков!

У нас всегда так говорят, когда кто-то отправляется к Тибру, словно этруски, собравшись на его северном берегу, только и ждут подходящего момента, чтобы броситься в воду и, переплыв через реку, утащить тебя к себе в Этрурию. О том, каким жестоким пыткам подвергают своих пленников этруски, рассказывали немало всяких страшных историй. Но с ближайшим к нам этрусским городом Цере у нас всегда были прекрасные отношения, если не считать того недолгого периода, когда этим городом правил тиран Мезенций. И потом, лишь очень искусный и сильный пловец мог решиться переплыть такую реку, да еще и в устье. Так что люди просто по привычке говорят: «Остерегайтесь этрусков!» – если кто-то идет к реке; точно так же человека предупреждают: «Остерегайся медведей!» – если путь его лежит через заросшие лесом холмы.