Филипп Эрланже - Генрих Третий. Последний из Валуа Страница 24

Мадам Неверская, сестра принцессы, охотно вызвалась помочь влюбленным и послужить для них ширмой – счастье Генриха не знало границ. На несколько недель он совершенно забывает о придворной жизни, интригах, о Польше, своем генерал-интендантстве, о славе и честолюбии. Его вполне устраивала роль двадцатиоднолетнего Дафниса, приходящего в экстаз при виде девятнадцатилетней Хлои.

Погруженный в свою идиллию, Генрих не придает значения родам своей сестры, королевы Испании Елизаветы, а ведь ее дочь, родившаяся в октябре 1572 года, принцесса Мария-Елизавета, могла стать его женой и принести ему в приданое трон. Узнав эту новость, Карл IX воскликнул: «Тем лучше для королевства!»

Генрих оставался наследником, но он и не думал радоваться.

Одним из последствий его любовной лихорадки была перемена отношения к Маргарите, сильно связанной в ту пору с мадам Конде. И, возможно, впервые он смотрит на нее просто глазами брата.

Екатерина питала жгучую ненависть к королю Наваррскому, поскольку гороскоп предсказывал, что ему будет принадлежать французский трон. Желая уничтожить его, и чем скорее, тем лучше, она сразу после Варфоломеевской ночи задумала развести его с Маргаритой. Генрих полностью поддерживал этот план. Он полагал, что таким образом поможет сестре освободиться и загладит свою вину перед ней. Велико же было их изумление, когда Маргарита резко воспротивилась.

Однако ею руководила совсем не супружеская любовь: любое общение с этим мужланом, от которого вечно разило чесноком, было ей глубоко противно, но их связывали общие политические интересы. У Маргариты было немало причин обижаться на свою семью, и постепенно она отдалилась от родни, став частью клана Бурбонов.

Мария Клевская видела, что Генрих страдает от этого глупого упорства. С другой стороны, герцог Гиз, снова ставший другом монсеньора, опять начал вздыхать при виде королевы Наваррской. Его страсть, которая, пока Маргарита не вышла замуж, была для всех помехой, теперь вполне устраивала и королевскую семью, и церковь. И мадам Конде посвятила себя этой благородной миссии.

Однажды, когда две молодые женщины прогуливались по Лувру, Мария, смеясь, увлекла Маргариту в апартаменты, где они столкнулись с Генрихом и герцогом Гизом.

Бросившись с поцелуями на шею возлюбленному, Мария сказала, что заговор их ей понятен, но она не может предать свою сестру, мадам Гиз. Не слушая ничего, Маргарита поклонилась и с достоинством покинула это общество: она больше не любила Гиза и еще слишком любила Генриха, чтобы простить его.

Но это облачко нисколько не омрачило счастья Марии Клевской и Генриха, находившихся на седьмом небе. Однако принцы не имеют права слишком долго предаваться любви. Очень скоро политические проблемы вернули Генриха к реальности.

Если Варфоломеевская ночь почти не запятнала репутации монсеньора, то она нисколько и не укрепила его позиций во Франции. Ему приписывали замысел и тщательную подготовку этих событий, энергию и решительность в их проведении, умение отстоять свою точку зрения при дворе. Католики превозносили его решительность, умеренные – его осторожность. Его поведение противопоставлялось поведению короля, жестокого, непостоянного, кидающегося из одной крайности в другую. Все признавали, что из двух братьев государственным мужем был младший.

Поддерживаемый общественным мнением и владея ключами от всех государственных механизмов, благодаря своему генерал-интендантству герцог Анжуйский был более могущественен, чем король, и обладал большим влиянием. Такое положение дел никак не могло устроить Карла, который к тому же приходил в бешенство, наблюдая счастливый медовый месяц своего брата, тогда как сам он нигде не находил покоя. После родов своей жены Карл вернулся к Мари Туше, от которой у него родился сын, граф Овернский, но этот незаконнорожденный ребенок никогда не сравняется в правах с монсеньором.

В свои двадцать два года Карл чувствовал полный упадок сил. Туберкулез подтачивал его организм; после охоты у короля часто шла горлом кровь. Он понимал, что скоро ему придется расстаться с короной и с Лувром… Одно присутствие брата наполняло короля такой ненавистью, что он был бы рад даже гражданской войне, лишь бы удалить от себя Генриха.

Екатерина была уверена, что после смерти Колиньи и измены принцев партия протестантов парализована. Но, чтобы продолжить дело, начатое в Варфоломеевскую ночь, она должна была усилить нажим на протестантов, не оставив в живых ни одного гугенота. Однако задачи и цели внешней политики Франции ей этого не позволили.

Несколько наивно она полагала, что уцелевших во Франции протестантов можно успокоить, подтвердив Сен-Жерменский эдикт и опубликовав данные о так называемом заговоре адмирала. Но это ни к чему не привело.

Протестантские министры, воспользовавшись жесткой организацией – результатом их последнего синода, – дерзко встали во главе партии. Поддержанные некоторыми военачальниками, они подняли восстание в Ла-Рошели и Сансерре, а тем временем протестанты на юге страны обратились к Елизавете Английской с призывом заявить свои права на французский трон.

Ла-Рошель стала источником жизненных сил для протестантов, бастионом, благодаря которому кальвинисты могли оказывать мощное сопротивление королевской власти. Крепость становилась оплотом новой веры. А Варфоломеевская ночь теряла смысл, поскольку протестанты не были разгромлены.

Все силы королевства были брошены против Лa-Рошели. Была собрана армия – самая многочисленная после начала во Франции религиозных войн. В нее с энтузиазмом вступали принцы, придворные, гранды и даже пажи. Оказались вынуждены последовать их примеру и многие протестанты, недавно перешедшие в другую веру. Общим числом в четыреста человек они вместе с королем Наваррским и принцем Конде встали под одни знамена с Гизом, монсеньором и герцогом Неверским, главными зачинщиками резни 24 августа. И даже Монморанси, несмотря на то что они не одобряли Варфоломеевской ночи, не осмелились отказаться. В свой первый военный поход выступил и герцог Алансонский.

Кого же можно было поставить во главе армии, если не победителя сражения при Монконтуре? Генриху пришлось оставить любовные утехи и вернуться к военным делам.

В конце ноября Ла-Рошель была окружена. Возбуждаемый мэром, непримиримым Жаком Анри, своими пятьюдесятью пятью пасторами, и особенно воспоминаниями о Варфоломеевской ночи, город был полон решимости оказать сопротивление и держаться до конца.

В самом начале кампании произошло одно важное событие: Таванн, игравший при герцоге Анжуйском решающую роль, умер, и место его занял герцог Неверский, ставший одним из главных военных советников монсеньора. Теперь Генрих не был так уверен в своей счастливой звезде полководца и решил за зиму окружить город кольцом укреплений и редутов, которые отрезали бы Ла-Рошель от внешнего мира. В декабре над королевским лагерем опустился мрачный туман. Дождь, грязь, робкие атаки, начавшиеся эпидемии – все это нагоняет тоску. Генрих больше не в состоянии выдерживать это тоскливое одиночество. Выполнив обязанности главнокомандующего, монсеньор удалялся в свою палатку мечтать о возлюбленной; он писал длинные письма, целовал ее локон. Даже лучшие друзья не осмеливались беспокоить герцога Анжуйского в эти минуты.

Именно такую минуту выберут иезуиты, чтобы воззвать к душе герцога Анжуйского. Эта деликатная миссия была возложена на отца Эдмона Оже, одного из самых изворотливых членов Ордена. Он сумел разгадать сердце Генриха и сыграл на его склонности к мистицизму. Он одурманил его пустыми, но цветистыми речами, и Генрих почувствовал, что еще никогда духовное лицо не понимало так хорошо его душу. Он назначил Оже своим духовником и слепо ему доверял.

Умеренных католиков, знающих о непримиримых взглядах этого человека, чрезвычайно беспокоило его влияние на герцога Анжуйского. Даже сама Екатерина предупреждала: «Остерегайтесь, – писала она сыну, – отца Оже, поскольку он везде утверждает, что вы обещали выпотрошить всякого, кто когда-либо был гугенотом, а подобные слухи могут причинить немалый вред». Но Генрих не собирался приносить своего духовника в жертву государственным интересам.

На что могут тратить бессонные ночи молодые люди, лишенные женского общества? На что, если не на заговоры…

Первыми плести интриги начали Монморанси. Сыновья коннетабля (маршал Данвиль, Торе, Мерю) не скрывали своего неудовольствия событиями Варфоломеевской ночи. В этом их поддерживали многие католики – одни из чувства порядочности, другие из ненависти к Гизам.

Монморанси хотели использовать подобные настроения и создать Третью партию, партию Политиков. При поддержке своего племянника, Тюренна, они собирают вокруг себя людей, недовольных «тем отвратительным и ужасным днем», а также протестантов, насильно обращенных в другую веру. Конде и король Наваррский примкнули к этому движению. Так образовалась группа политиков, чья программа веротерпимости и умиротворения отвечала интересам королевства. И хотя их руководители заботились об общественном благе не более, чем мэрия Лa-Рошели или Гизы, истинные эгоистические интересы прикрывались словами об умеренности, вполне способными убедить средний класс, уставший от двенадцати лет фанатизма. Новой партии требовалось знамя, и Монморанси сделали гениальный ход, остановив свой выбор на герцоге Алансонском.