Фрэнк Йерби - Сатанинский смех Страница 24

В нескольких лье отсюда, за Марселем, сидит женщина – наверное, плачет, уложив спать детей, которые должны были быть его детьми, но не стали. Женщина, о которой он грезил и во сне, и наяву. Женщина, которую он желает с такой страстью, которая близка к реальной, физической боли.

– Николь, Николь, – бормотал он в темноте, – голод бывает не только от отсутствия хлеба. И если человек умирает от этого голода медленнее, то тем не менее все же умирает…

Я должен поехать и попрощаться с ней, думал он, держа в руке письмо Пьера дю Пэна. Это письмо устраняло последние отговорки.

Он еще раз при свете свечи перечитывал письмо.

“Без труда нашли две квартиры на таком расстоянии одна от другой, чтобы можно было ходить пешком, хотя Париж перенаселен. Конечно, решили дело твои деньги. Имея достаточно денег, в Париже можно найти все. Марианна занята уборкой и твоей квартиры, и нашей. Обе квартиры очень скромные, но, думаю, подходящие. Твоя расположена над мебельной мастерской в Сент-Антуанском предместье, – отсюда видна Бастилия, которая одним своим видом утверждает человека в решимости свергнуть всякую тиранию…”

За исключением, подумал Жан, тирании безнадежной любви…

“Наша квартира, – читал он дальше, – находится в том же округе. Под ней на первом этаже установлен печатный станок, который я уже наладил. Я нанял странствующих печатников, купил все необходимые материалы. Жду только твоего приезда, чтобы приступить…

Хочу предупредить тебя, чтобы твои туалеты не выглядели слишком нарядно. Парижская толпа с каждым часом становится все злее. Быть хорошо одетым достаточно, чтобы тебя обругали, поскольку хорошая одежда связывается, в представлении улицы, с аристократами и эксплуататорами, причем под последними они разумеют любого богатого буржуа. Не далее как вчера я видел, как старика лет семидесяти заставили встать на колени и целовать землю перед бюстом Неккера, о котором он отозвался пренебрежительно…

Толпа не раз заставляла меня усомниться в правоте нашего дела. Я, к примеру, спрашиваю себя: мудро ли ставить на место графа де Граверо шайку разбойников, бородатых, дурно пахнущих, убийц, которые, клянусь Господом Богом, никогда не были крестьянами, а всегда были бандитами, какими они и выступают сейчас?.. Ни одна женщина не может считать себя в безопасности. Я сопровождаю Марианну к булочнику, вооружившись пистолетами. В связи с этим убеждаю тебя взять свои пистолеты и как можно больше пуль и пороху, потому что, я уверен, они тебе понадобятся…”

Письмо было длинное, и Жан не стал перечитывать его целиком.

Завтра, решил он, поеду в Граверо проститься с моей бедняжкой сестрой. И оставлю ей письмо для Николь. Потому что я… я не могу! Если я увижу ее еще раз, все – ее брачный обет, все мои клятвы растают, как снег под полуденным солнцем…

Осознаешь ли ты это, любовь моя? Эту смерть, таящуюся в твоем сердце? Безмолвные крики ужаснее тех, которые исторгает несчастный, подвергающийся пыткам, потому что эти немые страдания тянутся бесконечно и спасения от них нет.

Всю мою жизнь семья и друзья были недовольны моими насмешками и моим смехом. Сколько прошло с тех пор, когда я в последний раз смеялся или хотя бы улыбался? Недели – после того как я в последний раз видел ее. Я должен положить этому конец – мы… Во-первых, письмо…

Он встал с постели, нашел чернила, бумагу, гусиные перья, коробочку с песком. Разложил все на столе и сел. Спустя два часа он все так же сидел, уставившись на почти чистый лист бумаги. Там были выведены только два слова: “Моя родная…”

Он взял перочинный нож и срезал кончик пера. Оно с самого начала было хорошо заточено, но рука у него дрожала, так что пришлось затачивать заново. Он окунул перо в чернильницу, но забыл вытереть его острие, так что капли брызнули на бумагу.

– Enter![18] – выругался он и смял лист. Выбросил его в корзину для бумаг и положил перед собой другой.

Но на этом листе он вообще ничего не написал.

Обычно я легко пишу, подумал он с горечью, но где сейчас легкость моей руки?

Так он сидел перед письменным столом в холодной комнате, и его прошибал пот. Он стоял на пороге какого-то события и почти догадывался, что это будет. Он вспомнил, как Ивер, актер, часто бывавший на soirees[19] у Маренов, ответил однажды на вопрос, испытывает ли он те чувства, которые изображает на сцене.

– Конечно, нет, – засмеялся актер. – Если чувствовать на самом деле, это парализует…

Подлинные эмоции – это страшный накал чувства, которое я испытываю, подумал он, притупляют остроту восприятия. Я даже вижу ее лицо во мраке своего сознания, и не остается слов. И все-таки я должен написать это письмо – должен!

Однако, подобно многим другим, гораздо менее красноречивым людям, все, что он смог написать, было:

“Я люблю тебя и всегда буду любить. Забудь и прости человека, который обожает тебя и подписывается навсегда. Жан”.

Утром он встал и поехал верхом к замку Граверо. Поездка заняла у него довольно много времени, потому что все дороги были забиты крестьянами и бродягами. При виде его богатой одежды они начинали ворчать:

– Аристократ! Придет время, и мы покончим с такими, как ты!

Однако враждебных действий по отношению к нему не предпринимали. Это еще было впереди. У слуги, открывшего ему дверь, было белое от страха лицо. Он немного успокоился, узнав Жана.

– Что случилось? – спросил Жан. – У тебя такой вид, словно ты увидел призрак…

– Люди, господин, – прошептал дворецкий, – они становятся опасными. Уже были угрозы. Мой хозяин не очень популярен в окрестности. Благодарение Богу, госпожа так добра. Они ее обожают. Боюсь, на нас уже напали бы, если бы не она… Она в маленькой гостиной. Заходите, господин, она всегда говорит, чтобы я не беспокоился и не докладывал о вас.

Жан Поль прошел в маленькую гостиную. На звук его шагов две женщины поднялись с кресел и обернулись к нему. Тереза… и Николь!

Святой Боже, всхлипнул Жан в глубине сердца, почему она оказалась здесь сегодня?

– Жан! – воскликнула Тереза. – Я так рада, что ты приехал… Мы… мы так напуганы…

– Почему? – выговорил Жан, не в силах оторвать глаз от лица Николь.

– Августин, кучер, – ответила Тереза. – Николь говорила мне, что это он… повредил твое лицо. Он ушел из замка и примкнул к народу. Теперь он подбивает их против нас. Они пока еще ничего худого не делали, но до нас доходят угрозы…

– А что с вашим домом? – спокойно спросил он у Николь.

– Пока ничего, – пролепетала она.

Жан почувствовал, что дрожит. Странно, подумал он, она всего-то произнесла два слова – “пока ничего”, а во мне словно кости размягчаются…

– Думаю, вы преувеличиваете опасность, – улыбнулся он. – Я знаю здешних жителей. Они хорошие люди, многие из них мои друзья…

Он умолк, заметив, как расширились синие глаза Николь, и чувствуя, как они изучают его лицо. С того места, где он стоял, он видел, как расслабился ее рот, слышал ее учащенное, прерывистое дыхание. А когда он взглянул на нее, то увидел в ее глазах немыслимое желание.

И с тобой происходит то же самое, с горечью подумал он. Господи, помоги нам обоим…

– Жанно, – спросила она, и голос ее был высок, напряжен, полузадушен, – зачем ты приехал?

– Чтобы проститься, – ответил Жан.

Она не сдвинулась с места и ничего более не произнесла. Но на расстоянии десяти футов Жан видел страдание на ее лице, видел, как затуманились слезами ее глаза, видел, как она покачнулась, как вперились ее глаза в его, не моргая, говоря ему все то, для чего не нужно слов, то, что стоит за словами, выше их…

– Николь, – выдавил он, – пожалуйста, я…

– Бога ради! – всхлипнула Тереза. – Подойди и поцелуй его! Не стой так!

Мгновение спустя Николь была в его объятиях, целовала его лицо, шею, его глаза своими мягкими влажными губами, прижималась к нему, и отстранялась, и вновь припадала, и он ощущал ее соленые слезы.

Он нашел ее рот и стал ласкать губами, чувствуя, как двигаются ее губы, выдавливая приглушенные слова:

– В Париж… я знаю… Тереза сказала мне… чтобы заседать в Генеральных Штатах… но, Жанно, Жанно… я не могу… я не перенесу…

Он прервал этот поток всхлипывающих слов, прижав ее рот с такой силой, которая смела всю нежность, и весь мир завертелся над их головами, исполненный ужаса, чувства утраты, яростью и мукой, пока до него не донесся полузадушенный вскрик Терезы “О, Боже!”, и он освободил Николь и отступил назад.

– Так… так будет лучше, маленькая Николь, – пробормотал он. – Если я останусь здесь, около тебя…

– Я погублю тебя, – просто сказала она. – Мы погубим друг друга.

Она смотрела на него ясными глазами.

– Ты должен ехать, – медленно произнесла она. – Я это понимаю. Страну нужно спасать, и только ты и люди вроде тебя могут сделать это. Но скажи, что вернешься ко мне… скажи это… Нет, нет! Не говори мне о Жюльене! Он на самом деле такой, как говорила тебе Тереза, добрый, хороший и рассудительный… Слишком рассудительный, по-моему, потому что держится за женщину, которая не хочет его. Он отпустит меня, если только ты вернешься ко мне, Жанно… Скажи мне, что вернешься, скажи мне!