Георгий Гулиа - Сказание об Омаре Хайяме Страница 24

Ее глаза светились индийскими фонариками. Они странно фосфоресцировали. Кажется, все бледнеет перед белизною этого создания – прохладного, как мрамор, и горячего душой, как песок пустыни в полуденный зной.

Он запускает пятерню в ее волосы, густые и пахнущие ароматом косметических бальзамов. Он треплет очень нежно ее щеки и гладит небольшие, упругие уши. И думает, что и уши Эльпи соразмерны, что и здесь чудесная пропорция полностью сохранена.

Хаким наливает себе и ей. Отламывает ломтик хлеба и подносит к ее губам. И она захватывает алыми губами душистый ломтик и улыбается. Потом пьет из его рук, а он из ее фиала…

Они меняются чашами, и ей от этого весело. Запрокидывает голову, водопад черных волос изливается на ворсистый ковер. И жемчуга ее зубов так ярки!

– И все-таки ты не желаешь удовлетворить мое любопытство. Может быть, оно тебе кажется глупым?

– Какое же? – говорит он.

– Ты не боишься гнева своего бога?

– А что я совершаю? За что мне отвечать? – смеясь, спрашивает он.

– Ты пьешь вино.

– И что же?

– Вам же нельзя.

– Кому это нам?

– Мусульманам, – говорит Эльпи и протягивает кверху руки, словно пытаясь достать луну с зеленого неба.

Он молча пьет чашу вина.

– Меня за это в ад? – говорит он обиженно.

И целует ее груди и бедра.

– Меня за это в ад? – вопрошает он.

А она хохочет.

Потом хаким отстраняется от нее и, насупившись, ворчит:

– Если за все это мне и грозит ад, я согласен. Готов идти в ад. Прямо и без колебаний! Но здесь, – он стучит ладонью по ковру, – но здесь, на земле, под луною, я ничем не поступлюсь. А ты знаешь, Эльпи, в чем мой самый главный недостаток?

Она, разумеется, не знает его главного недостатка.

– А я скажу, – решительно говорит хаким. – Я не верю в кредит!

– Что ты сказал?

– Не верю в кредит!

– Как это понять, господин?

– Очень просто. – Хаким наливает вина в чаши, подает ей и берет другую себе. – Я человек простой: прошу только наличными! Мне нужна в этой жизни ты, какая есть, а не в образе гурии на том свете. Мне нужно это терпкое ширазское вино на этом свете, а не там, в раю. Я хочу, чтобы меня целовали здесь, на этом свете, а не в райских кущах, не на райских лужайках. Я хочу пьянеть от аромата твоих волос здесь, на земле, а не там, в раю. Ты поняла меня? Повторяю еще раз: в кредит не верю!

Она приподнялась.

– Разве не так уж важно, что ждет нас в раю? – спросила Эльпи.

– Нет, – небрежно ответил хаким.

– Господин, есть рай и у нас. Я не знаю, такой ли это рай, как ваш, мусульманский?

– Почти, – бросил он.

Хаким смотрел вверх, в темный потолок, лишенный света и оттого такой далекий и загадочный, как сам небосвод.

– Эльпи, – сказал он, не поворачивая головы, – если тебе кто-нибудь предложит блаженство на том свете, не меняй земные на них. Поверь мне! Я наведал людское горе. Я видел счастье. Меня бросало вниз, на дно сухих оврагов. Я поднимался на седьмое небо. Я и холодал, и нежился в тепле. Я и голодал, и знал сытую жизнь. Я был любим и сам любил. Меня бросали, и я бросал. И скажу тебе поистине: лучше быть брошенным здесь, чем горячо любимым на том свете. Это мое убеждение. Ты меня поняла?

Эльпи молчала. Она думала о нем: «Ни жены у него, ни детей, ни гарема. Такой одинокий и такой чудной в своих размышлениях». Она перебрала всех мужчин, которых удержала ее память, и решила, что такого еще не знала. Он был любопытнее, несомненно, умнее и привлекательнее других мужчин своими взглядами на жизнь.

Этот мужчина достаточно строен, грудь его вполне широка и крепка. Но красота его в глазах его и речах.

А он продолжал, уже как бы для себя самого:

– Я каждую ночь смотрю в бесконечность небесной сферы. Я мысленно достигаю хрустального купола. Я пытаюсь постичь тайны, скрытые от других. Я иду дорогой моего учителя Ибн Сины и Бируни. Архимед, Птоломей и Евклид указывают мне великие пути в пространстве. И с каждым днем небо становится для меня еще более загадочным, чем в тот день и час, когда я впервые посмотрел на него. Я изучаю движение Солнца, которое ходит вокруг нас. Я прислушиваюсь к вращению Земли, которое загадочно. И я говорю себе: мир прекрасен, мир вот этих глаз, вот этих губ, вот этих бедер и этих ножек…

Говоря это, хаким поочередно целовал то, что называл, и поцелуи его были горячи, как клейма для коней в туранских степях.

– Истинно говорю, Эльпи: без этого мир не стоит и луковичной похлебки. Без тебя и твоих глаз он пуст, он угрюм, он страшен. Без тебя в нем холодно и темно, как в пещере, в которой живут медведи Памирских гор.

Она, смеясь, прижала ладонь к его губам, чтобы он замолчал. А он целовал ладонь и говорил:

– Разве вот это не рай? – Он обвел рукой пространство над собой и вокруг себя. – Это тело прекраснейшей из женщин, этот свет прекраснейшего из светил. Чем не рай?

Она погрозила пальцем. И сказала:

– Скольким ты говорил все это, мой господин? И точно такими же словами?

Для него этот вопрос был несколько неожиданным. Налил себе чашу до самых краев и, стараясь не пролить драгоценной влаги, сказал:

– Многим, Эльпи, очень многим.

Она захлопала в ладоши. Словно бы от радости. Словно бы от случайного открытия, весьма приятного душе ее и сердцу.

А он пил не отрываясь, пил с упоением, с любовью, увлеченно.

– А мне? – простонала Эльпи.

Он подал фиал и ей. Любуясь ею, спрашивал себя: «Где же больше тайны – на губах ее или на небесном своде, опоясанном Млечным Путем?» И не мог ответить на этот вопрос.

17. Здесь рассказывается о том, как Омар Хайям и его друзья беседуют под звездами

Чернильное небо. Чернильная земля. И сама обсерватория во мраке. Хазини слегка поднял противоположный глазу край алидады – и в бездонной дали возникает созвездие Лебедя. Лоукари и Омар Хайям любовались звездным небом – таким ясным и таким чистым сегодня ночью. Луна еще не взошла, и поэтому звезды словно золотые монеты на черном бархате.

Появился Васети. Он поднялся по винтовой лестнице с нижнего этажа, где производил некие математические вычисления.

Было слегка прохладно. И это благодаря Зайендеруду, который сладко шумел недалеко отсюда.

– Такая ночь для любви, – сказал хаким, – а мы с вами смотрим на небо. А ведь могли бы любоваться красавицами!

Хазини, не отрываясь от прорези алидады, сказал, что любая дева всегда лучше созвездия Девы. И всякую деву на земле, как и на небе, окружают Волопасы, Львы, Вороны, Гидры и прочее. Если любовь принять за некую эклиптику, то она пройдет как раз через Деву, а по обе стороны от нее, то есть эклиптики, окажутся Ворона с Гидрой и Волопас. Разве это не символично?

Шутка астронома, хоть и не блистала особым остроумием, развеселила ученых.

– Господин Хазини, – сказал Омар Хайям, – смотрит на небо, а на сердце у него самое обыкновенное, земное.

– Любовь соединяет и небо и землю воедино, – заметил Хазини.

– Согласен, – сказал хаким.

Васети сравнил любовь и поэзию. Последняя мертва без любви. Что на это скажет уважаемый хаким?

– Ничего не скажу, – отозвался тот. – Аксиома не требует доказательств. Это еще древние знали. Я держусь того мнения, что вообще нельзя отрывать любовь от поэзии – их надо называть единым словом.

– Я еще не знаю такого, – признался Васети.

Хаким обратился к Хазини:

– Оторвись на минутку от Девы. Послушай нас.

– Я смотрю на Лебедя, а не на Деву.

– Это сейчас все равно. Речь идет об очень важном.

Хаким был в особенном, приподнятом настроении: ему обещаны деньги на работы по определению расстояний до небесных светил, обещана помощь в распространении нового календаря «Джалали», и, наконец, девица по имени Айше согласилась подарить ему час-другой где-нибудь на берегах Зайендеруда…

Хазини отошел от астролябии, протер глаза:

– Так о чем это вы? О поэзии или о любви?

– О том и другом, – сказал Васети. – Мы ищем слово, которое объединило бы эти два прекрасных явления нашей жизни.

– Любовь и поэзию? – удивился Хазини.

– А что? Разве они не родные сестры?

– А куда же девать науку?

– – Любовь и поэзия выше!

Хазини с этим не согласился. И стал доказывать, что если без любви человечество не обходится в силу своего естества, то без поэзии прожить еще можно. Человек, то есть поэт, живет и вследствие этого сочиняет стихи и поет их. Значит, жизнь, а следовательно, и любовь выше поэзии.

Васети назвал эти рассуждения достойными какого-нибудь дебира – письмоводителя, – но никак не ученого. Он, Васети, уверен, что любовь и поэзия – одного корня, но назвать этот корень одним достойным именем пока затрудняется.

– Я не думал, что ты такой, – сказал Хазини.

– Какой? – насторожился Васети.

Было очень темно и невозможно следить за выражением лица собеседника. Однако, судя по голосам, по оттенкам их, друзья находились в добродушнейшем состоянии. Настроение хакима всегда передавалось им.