Наталья Нестерова - Стать огнем Страница 25

— С моей точки зрения, вполне жива, — поправил очки на носу Андрей Константинович, глядя на Парасю.

— Твоей помощи более не потребуется, — сказала мужу Ирина Владимировна. — Иди наверх, работай.

— Уверена? Ира, я тебя прошу…

— Андрей, твои опасения беспочвенны. Последние десять лет я обучаю грамоте, а не абстрактной прекраснодушной справедливости. Сменить мой настрой способен только ты. Ты готов?

Парасе послышался в речах Ирины странный молодой игривый задор.

— Ни в коем случае! Ни при каких обстоятельствах! — поднял руки Андрей Константинович.

— Тогда, — привычным учительским голосом медленно проговорила Ирина Владимировна, — я повторяю свою просьбу: иди наверх, продолжай работу. Кажется, ее прибавилось. Нетривиальная задача: распределить хлопоты со скотиной в хлеву и домашние, чисто-приятные, между двумя десятками баб, а у семерых из них дочери-подростки, стало быть, помощницы. Дочери — это часть уравнения или не считается?

— Ира!

— Андрей! Все в порядке. Я присоединюсь к тебе через несколько минут. Мне нужно сказать пару слов Прасковье Порфирьевне. Эти слова не для мужских ушей.

Она проводила поднимающегося по ступенькам мужа взглядом и, только когда за ним закрылась дверь, повернулась к Парасе, криво распластавшейся по стенке, с раскоряченными безвольными ногами.

— Будьте любезны сесть ровно! На край скамьи! Спина — в струнку! Локти прижаты к бокам! Кисти можно положить на стол. Кисти — это ладони.

— В них тридцать косточек, — вырвалось у Параси воспоминание о лекциях Василия Кузьмича.

— Да? — удивилась Ирина Владимировна. — Откуда такие знания? Впрочем, неважно. Слушайте, милая, что я вам скажу. Выбор у вас невелик. Либо следуете своей природе стеснительной барышни, либо ломаете себя во имя идеи… нет, не тот случай… во имя идей своего мужа. И тут уж придется забыть про то, какая вы нежная, слабая, трепетная. Вы своему мужу либо соратница, либо лишняя проблема. Выбирайте.

— Соратница! — выпалила Парася.

— Доброй ночи!

Ирина Владимировна развернулась и пошла к лестнице.

— Дык что делать-то? — вопрошала ей в спину Парася.

Ответом ей было легкое пожатие плечами.

Парася сидела как пригвожденная, смотрела перед собой и ничего не видела. Ей казалось, что, если она расслабит спину или руки опустит, сразу свалится бесформенным кулем и будет рыдать до утра.

«Пошто рыдать-то? — задалась она вопросом. — Из жалости к себе, потому что нужно натуру мою ломать. А ты така-растака нежная, прям сахарная, что ли? Скольких людей жизнь-то переломила, и ничего — все сдюжили… Ну, почти все… Не могу я! Не могу распоряжаться, приказывать, не могу кричать, в плохую работу носом тыкать… Значит, не повезло Степану с женой, не соратница ты. Кто, я? Да я за него! Жизнь отдам! Жизнь — пожалуйста, а распоряжаться не могу? Мама говорила, что в каждом человеке много семечек заложено. Одни прорастают, пышно цветут: доброта или жадность, например, совестливость или жестокость. Другие же спят до времени, а то и вовсе никогда не проклюнутся. Стало быть, мне надо в себе взро́стить командирскую семечку».

Приехавший после месячного отсутствия Степан не узнал жену. Она руководила бабами. Сморщится, насупится, почти зажмурится — и пошла наряды на работы раздавать, проверять качество уже сделанного.

Степан расхохотался, когда они остались вдвоем:

— Ты у меня, оказывается, мать-командирша!

— Будешь веселиться, сам бабами руководи!

— Молчу, сдаюсь! — шутливо испугался Степан. — Слушаюсь, товарищ командующий!

— Я не командующий, а обыкновенна соратница.

— Кто-кто?

— Дед Пихто! Ты все-таки насмехаешься.

— Ни капельки! Восхищаюсь!

Осенью, после сбора первого урожая и убоя скота, когда выполнили планы, поделили оставшееся на зарплаты, стало ясно, что коллективный труд увенчался большим успехом. Лучшими агитаторами за коммуну стали бабы. Они приезжали в родное село или в деревню наряженные в городские обновки и говорили как бы нехотя, скрывая довольство: «Чего ж вы хотели? На то и коммуна. Это вам не в единоличном колупаться». Хотя те же самые бабы еще год назад в три ручья слезы лили, проклинали мужей, которые срывают семью со всем добром с насиженного места и бросаются на «вантюру».

Весной каждому приезжающему в Масловку или проезжающему мимо безо всякой агитации было ясно, что дела тут идут отлично. Потому что шло большое строительство — заложили десяток домов, большой амбар, коровник и свинарник. В то время как во многих селах уже давно не слышали визга пил и стука топоров. В коммуну потянулись желающие. А в Омск потянулись жалобщики и полетели кляузы: Степан Медведев нас не берет, цензу требует.

Степан был готов к этому разговору и на заседании бюро окружкома партии, куда его вызвали пропесочивать, заявил: «Наветы! Берем всех, кто желает честно трудиться, кто согласен жить в землянках, потому что жилья не хватает — масловские деревенские избы, сдаваемые на постой коммунарам, переполнены. Я считаю важнейшей задачей возведение домов, потому что если люди осядут на этой земле, она им станет родной и вырвать их будет невозможно. Как известно, у нас в крае на двадцать ежегодно создаваемых коммун и товариществ приходится десять распадающихся. Мой и всей нашей ячейки партийный долг — избежать подобной чехарды. В связи со сказанным просил бы снизить нам план лесозаготовок на тридцать процентов».

Степан уже научился политике, без которой не бывает хорошего организатора, помнящего, что над ним стоят еще двадцать начальников. Не мели лишнего языком, не спрашивают — промолчи, спрашивают — сумей ответить так, чтобы разговор перекинулся на твои проблемы и начальники были втянуты в их разрешение, почувствовали, как их волей «решаются вопросы на местах».

Он не делал секрета, но и не распространялся о том, что в «Светлом пути» есть три вида тружеников: члены коммуны, коммунары с совещательным голосом и нанятые работники. На общем собрании — высшем органе власти в коммуне — высказывались все, но голосовать, принимать решения имели право только члены и только они входили в совет коммуны. Эта задевающая честолюбие иерархия оказалась мощным стимулом для мужиков, про каждого из которых теперь говорили: «он член», или «он совещательный», или «работник». Работники стремились выбиться в «совещательные», а те в свою очередь — выплатить ценз и стать «членами». Хотя зарплаты, выдаваемые на трудодень натуральным продуктом, были у всех одинаковыми.

Андрею Константиновичу это казалось абсурдом.

— Как можно уравнивать труд кузнеца и пастуха? — спрашивал он Степана. — Один вспахал за день пять десятин, а другой — десять, один пол-луга накосил, а другой в неудобьях с гулькин нос. А труд по распилке бревен на доски? Рабские галеры по сравнению с ним — санаторий.

На высокие козлы клали бревно, один пильщик стоял внизу, второй наверху, вниз-вверх водили большую пилу, двигаясь вдоль бревна. Степан несколько раз работал пильщиком. Придя домой вечером, сидел тупо перед миской еды — не было сил поднять ложку, зачерпнуть, донести до рта. И все-таки он был не согласен с Андреем Константиновичем.

— На то она и коммуна, — говорил Степан. — От слова «коммунизм». По словам Карла Маркса: от каждого по способностям, каждому по потребностям.

— Еще до Маркса, знаете ли, в Новом Завете написано: «И каждому давалось, в чем кто имел нужду». Ленин в двадцать первом году заявил, что России потребуется пятнадцать лет для перехода от капитализма к коммунизму. Полагаете, что через десяток лет наступит эра всеобщего благоденствия?

Это был редкий случай, когда Андрей Константинович позволил себе высказывания на политические темы.

— По срокам, может, и рановато. Однако Маркс и Ленин утверждали, что коммунизм победит капитализм, потому что коммунизм способен обеспечить более высокую производительность труда. Разве наша коммуна тому не доказательство?

Степан с удовольствием поспорил бы еще, но Андрей Константинович уже пожалел, что вырвалось у него крамольное высказывание.

Сказал как отрезал:

— Вы как председатель вольны не прислушиваться к моим советам.

— Дык в чем совет-то?

— Необходимо ввести нормы. За их перевыполнение поощрять, за невыполнение штрафовать.

— Штрафовать, конечно, нужно. Но не за то, что у одного сил и выносливости меньше, чем у другого. А за прямое вредительство. Ванька Осипов, варнак криворукий, две бороны сломал. Мишку Ладыжкина оставили стога охранять, он заснул, пять копенок украли. Надо доску установить, — размечтался Степан, — такую, как в школе. И каждый день отмечать, кто сколько напахал или накосил, для плотников — сколько венцов подняли…

— Вы, Степан Еремеевич, моральные стимулы ставите выше материальных, экономических.