Анри Труайя - Свет праведных. Том 1. Декабристы Страница 25

Собираясь на прощальный ужин второго июня, постоялец облачился в военную форму и намеревался вести себя как можно естественнее. Но когда сели за стол, она – напротив, лишился сил, что копил для этой минуты, и буквально вынуждал себя нахваливать еду и поддерживать разговор. Каждый взгляд этой женщины причинял боль: если несколько дней назад она с полным безразличием отнеслась к известию о его отъезде, теперь, похоже, настроение откровенно враждебное. Вспомнилась их первая встреча. Но если тогда она упрекала его за то, что поселился в их доме, теперь, кажется, за то, что покидает его. Самым мучительным оказался десерт. Подняв бокал с шампанским, господин де Ламбрефу счел необходимым произнести несколько слов о том, что люди могут найти общий язык, несмотря на границы, и что какой бы кровопролитной ни была эта война, тем не менее способствовала сближению народов. Граф закончил свою речь, воздав должное русской армии, и особенно ее офицеру, которого имел честь приютить под своей крышей. Николай поблагодарил за все, что он для него сделал.

– Благодаря вам все время, что был в Париже, я чувствовал себя словно дома. Я восхищался Францией до знакомства с вами, теперь полюбил ее…

Озарёв покраснел до корней волос, ведь Франция и Софи были теперь для него – одно. Но дочь графа осталась равнодушна и к этому его заявлению, смысл которого, должно быть, ускользнул от нее. Красивая и безучастная, она ожидала окончания ужина с очевидной скукой. Ее мать, напротив, была непривычно взволнована. Будучи противником долгих излияний, граф попытался внести нотку веселья в их прощание:

– Но, черт побери! Не на Луну же вы отправляетесь! Рано или поздно у вас будет возможность вернуться во Францию!

– Нет, – промолвил юноша. – Я больше не вернусь… никогда!..

Спазм перехватил ему горло, на глаза навернулись слезы. Он схватил бокал, выпил его залпом и пожалел, что не может разбить о стену, как это было принято на пирушках среди военных.

Париж еще дремал в утреннем тумане, пустынные улицы казались странно просторными. Гвардейцы шли строем по пять человек, Озарёв и Розников ехали верхом впереди отряда гренадеров. Далеко впереди виднелось зачехленное знамя полка. Весело гудели трубы, гремели барабаны. Порой, как это было тогда, когда войска входили в Париж, открывалось окно, показывалось заспанное лицо. Но теперь все было по-другому – страх сменила надежда, разбуженные жители облегченно вздыхали: «Все!.. Русские уходят!.. Скатертью дорога!..» Николаю казалось, он явственно слышит этот шепот. Софи не сказала ему на прощанье ни одного теплого слова, он был убежден, что все в Париже ненавидели его и гнали прочь.

Полк пересек Сену, повернул к площади Людовика XV, поднялся по Елисейским полям к площади Звезды. В предместье Сен-Жермен запланирована была первая остановка. Небо прояснилось, над колоннами Триумфальной арки длинное, похожее на крыло белое облако осыпало свои перья под лучами восходящего солнца. Ипполит Прекрасный с наслаждением вдыхал свежий воздух и, когда музыка смолкла на мгновение, запел с ужасающим акцентом столь милую сердцу французских роялистов песенку Генриха IV.

Как мог он быть таким счастливым, если, по его собственному признанию, оставлял в Париже любовницу? Или не любил ее, или просто умеет держать себя в руках? Николаю необходимо было выяснить это:

– Ты виделся с ней вчера?

– С кем?

– Да с твоей молоденькой кондитершей… Жозефиной…

Ипполит перестал петь и сказал:

– О нет! Бедняжка! Три дня назад я сказал ей о своем отъезде, последовали слезы, клятвы. А ты знаешь, что, как только женщина начинает вздыхать, меня и след простыл… Угадай, как я провел эти последние дни в Париже?

– Ухаживая за кем-то другим!

– Вовсе нет! Ладно уж, посвящу тебя в свою тайну, только держи язык за зубами!

– Клянусь!

Розников заговорщицки прищурился и прошептал:

– Вчера я был на заседании масонской ложи!

– Ты – франкмасон?

– Никогда не был, но капитан Дубакин взял меня с собой. Это может пригодиться…

– В чем?

– В продвижении по службе. Говорят, Великий князь Константин – франкмасон, и многие генералы, и адъютанты царя. А так как я намереваюсь сделать карьеру в армии… Ох, слышал бы ты, как восторженно отзывались французские братья о нашем государе!..

Дальше Николай слушал вполуха, заботы Ипполита казались ему такими ничтожными.

– Прощай, Париж, – произнес Розников, когда они пересекли заставу, замечание это окончательно повергло Озарёва в уныние.

Он стиснул зубы, словно от физической боли. При мысли, что не увидит больше Софи, его охватила глубокая безнадежность: зачем он на этой дороге, среди этих людей в военной форме, когда с каждым шагом все дальше от смысла своего существования? Офицер оглянулся – людской поток размеренно тянулся, заполнив до краев улицы. Сверкали штыки, дымились трубы над крышами, день обещал быть солнечным. Софи!.. Все еще спит? Слышала ли, как уходил? Думает ли о нем? Хотя накануне она и была холодна, Озарёв отказывался верить, что безразличен ей. «Я не мог ошибиться! Произошло какое-то страшное недоразумение! Я ушел, не объяснившись, не узнав, любит ли она все еще меня или не любит больше!..»

Полк поравнялся с деревенькой Нейи, по приказу командира хор затянул походную песню, сочиненную еще в начале войны.

Какой-то солдат передал ружье соседу и, не выходя из строя, пустился в пляс. Товарищи подбадривали его свистом, смехом, криками. Привлеченные шумом, выходили из домов французы и боязливо застывали на пороге. Ипполит то и дело замечал в окнах хорошеньких девушек:

– Ты видел эту блондинку? Взгляни! Да взгляни же!

Жизнерадостные наблюдения товарища выводили Озарёва из себя, и он попросил его замолчать. Розников удивился сначала, потом обиделся. Остаток пути они не обменялись ни единым словом.

В два часа полк с музыкой вошел в Сен-Жермен, где уже полным-полно было русских, стекавшихся сюда из Парижа и окрестностей. На первом же перекрестке пришлось остановиться – там образовалась пробка. Через двадцать минут они получили приказ продолжать марш и расположиться в деревне, где в их распоряжение отданы были сараи, амбары, стойла. Солдаты, бранясь, устраивались на сеновалах: где обещанные прекрасные казармы? А эти, семеновские и преображенские, наверняка устроены получше! У Озарёва и Розникова был ордер на расквартирование, в котором ничего нельзя было разобрать. Они обошли три фермы, прежде чем обнаружили на одной из них предназначенный им сарай для инструментов. Выбросив на улицу лопаты и мотыги, Антип соорудил две кровати из досок, прикрытых мешковиной.

– Вам, барин, будет здесь спаться не хуже, чем на улице Гренель! – заметил он, довольный своей работой.

Сердце Николая сжалось от тоски – первая ночь вдали от Софи! Чтобы отвлечься от этих мыслей, присоединился к офицерам, собравшимся у полковой палатки, установленной возле дороги. Здесь узнал, что поступил новый приказ: только первый гвардейский дивизион отправляется в Шербур, второй, в состав которого входит и Литовский полк, возвращается в Россию пешком, через всю Европу. Новость эта несказанно обрадовала офицеров – король Пруссии собрался устроить в Берлине торжества в честь окончания войны, войска могли принять в них участие.

– Что же, буду счастлив сравнить парижанок и жительниц Берлина! – говорил Ипполит Прекрасный.

Николай развернулся и отошел, не в силах теперь выносить подобные шуточки. Антип нагнал его, чтобы сообщить: во дворе фермы для офицеров накрыт будет обед. Озарёв отказался идти туда, он не был голоден. Дотемна бродил по полям, усыпанным огоньками бивуаков: дремали часовые, скакала эстафета, кто-то играл в карты, кого-то брили наголо… Молодой человек сотни раз уже видел это, но сегодня казалось, происходившее вокруг не имело к нему никакого отношения. После переклички осмотрел амбар, где разместились на ночлег его подчиненные, потом, словно в горячке, бросился в их с Розниковым сарай. Стоявший у дверей с сигарой в руках приятель встретил его насмешливо:

– Собираешься ложиться?

– Нет, я уезжаю.

Ипполит вытянулся и вытаращил глаза:

– Как это уезжаешь?

– Мне необходимо вернуться в Париж, – пылко воскликнул Николай.

– У тебя есть разрешение?

– Нет.

– Рассчитываешь получить?

– Конечно же, нет, сам знаешь, что мне откажут. Я не собираюсь никого ставить в известность.

– Что за безумие!

– Успокойся. Завтра на заре, еще до побудки, вернусь.

– А если тебя схватят?

– Ну и пусть!

– Да ты понимаешь, чем рискуешь: подобную выходку могут трактовать как дезертирство!

– Не надо высоких слов! Все обойдется!

Розников бросил сигару и спросил:

– Ты хотя бы посчитал, сколько времени займет дорога туда и обратно?

– Семь часов.

– Но только если лошадь не устала. Чего не скажешь о твоей!