Игорь Гергенрёдер - Донесённое от обиженных Страница 25

Он разъяснил, что государь одного из германских государств — герцогства Гольштейн — был преподнесён русскому народу под фамилией Романов. К обманутым отнеслись более чем пренебрежительно: их царь Пётр Фёдорович у себя на родине по-прежнему оставался Карлом Петером Ульрихом фон Гольштейн-Готторпом.

Что подмена династии может открыться, беспокоило самодержцев Голштинского Дома. Почему они и оберегали столь ревниво своё неограниченное самовластие, ненавидя всякую возможность свободного народного волеизъявления.

— Во всех странах Европы, — Байбарин подчёркивал голосом важность произносимого, — давным-давно действовало народное представительство, те же болгарская и сербская монархии не жили без парламента. И лишь в России до 1906 года не имелось никакого его подобия.[16]

Прокл Петрович напомнил о практиковавшихся вплоть до 1904 года телесных наказаниях.

— Немцев-колонистов — тех нельзя было высечь. А русских крестьян, солдат, матросов секли! — воскликнул он так, словно был уверен, что его возмущение разделят.

Есаул, оттопырив губы, процедил:

— Порка и ныне полезна.

Байбарин, глядя в его враждебно потускневшие глаза, произнёс с вкрадчивой подковырочкой:

— На немцев цари, никак, пользу эту жалели… А что находили полезным для немцев? Собирать по Германии желающих и перевозить за счёт русской казны, относя сюда и кормёжку, в российские пределы. В паспорта вписывали гордое «колонист-собственник», — приводил подробности хорунжий. — Русские мужички загодя им дома строили.[17] Немцам давалась бесплатно земля, беспроцентная ссуда. Они не подлежали воинской службе, с них не взимали налогов.

Он обвёл взглядом собеседников:

— Ну, а что наши мужички имели и как им доставалось — полагаю, и без меня известно-с.

Ротмистр раздумчиво вставил:

— Случалось, едешь по немецкому селу — дома каменные, процветание. Ни одного оборванного не увидишь, лица самодовольные. Неужели, себя спросишь, это крестьяне?

— Колонисты! — поправил Прокл Петрович и продолжил с насмешливым умилением: — Я вам, господа, фактики. Александр Суворов после своих потрясших мир побед, после великой своей службы был отправлен в ссылку — за нелестный отзыв о прусских порядках в армии. Умер в опале. А немецкий офицер Беннигсен, изволивший на русскую службу пойти? Только за участие, под началом Суворова, в польской кампании 1794 года был произведён в генерал-майоры, награждён золотой в бриллиантах шпагой с надписью «За храбрость», получил другие награды и — главное-то! — получил тысячу с лишним крепостных!

— Но это… — начал Антон Калинчин и потерялся; выражение у него было вопросительное и беспомощное, — это не могло быть терпимо…

Байбарин развёл руками:

— Но — происходило…

Мы, со своей стороны, не отвлекаясь пока на все многочисленные подтверждающие примеры, упомянем хотя бы о Фабиане Остен-Сакене, который тоже воевал под началом Суворова и за участие в польской кампании удостоился золотой шпаги. Александр Первый назначил Остен-Сакена членом Государственного совета и возвёл в графское достоинство, а Николай Первый возвёл в княжеское, пожаловав ему в день своей коронации первый классный чин генерал-фельдмаршала.

Остен-Сакен был награждён всеми высшими орденами империи. Когда же он состарился, царь, сохранив за ним жалование главнокомандующего армией, пригласил его на покой ко двору и приказал приготовить для него помещение в одном из своих дворцов.

А вот как Николай Первый облагодетельствовал своего германского родственника герцога Ангальт-Кетенского. Тот промотал родовое поместье «Аскания» в Пруссии, и Николай подарил ему огромные владения в Новороссии. Самая крупная часть нового имения была названа «Аскания-Нова». В царском указе говорилось, что земли передаются герцогу «на вечные времена, с правом наследования, со всем, что имеется над и под землёй».

Наследники герцога продали «Асканию-Нову» разбогатевшему немцу-колонисту Фейну. Его потомки стали известны под фамилией Фальц-Фейн. Их владение составляло двести пятьдесят тысяч десятин плодороднейшей земли. Если русский помещик, имевший десять тысяч десятин, слыл куда как богатым — то что же сказать о немцах Фальц-Фейнах?..

30

Ночь стояла невозмутимо-тёплая; унавоженная размякшая дорога не пристыла, ручеёк, пошёптывая, торопился уклоном улицы. Хорунжий шёл к домишке у разлива реки и, казалось ему, улавливал в тесноте притаившихся жилищ чуткое напряжение людей. Бодрствовали они или спали, но ожидание беды, страх и живучесть надежды царили глухо и неотступно.

Двор перед домиком заплыл речным туманом, который резче обозначался понизу: под ним угадывалась вода. Осмотрительно ступая в неё, хорунжий без всплеска добрался до крыльца, открыл дверь: пахнуло дровяной золой от протопленной печи, душной пресной сыростью и гнилью. Окно пропускало пригашенный лунный свет, и залитый пол слабо мерцал, на нём колебался крест оконного переплёта. На лавке различились очертания тёмного, большого: от него накатывал мерно-напирающий звук, точно рукавицей раздували угли самовара.

Варвара Тихоновна не услышала, а, несмотря на сон, почувствовала, что вернулся муж. Заворочалась, пробормотала ещё в дрёме: — Господи, спаси… — грузно приподнялась и сиповато-разбитым голосом спросила:

— Не потопнем мы до утра, Петрович?

Запутанный своими думами, он прошёл к лавке по доске, давеча положенной на пол, зажёг тряпичный фитилёк в блюдце с сальной жижей.

— Ничего… Вот я тебе полкурицы принёс…

Зная, что жена не переносит еду всухомятку, достал с полатей (больше некуда было поставить) бутылку кислого молока. Вынул из узелка и пшеничный сухарь, поджаренный на масле.

Варвара Тихоновна, кряхтя, села на лавке:

— Удумал чего… средь ночи кормить.

Он в неловкости, что покинул её в гиблом месте, сказал ласково:

— Намучилась — подкрепись.

Она, перекрестившись, принялась за жареную курятину. Байбарин замер рядом на скамье, думая о том, что недавно было в офицерском собрании.

Сотник со своей самокруткой, пуская ртом дым и глядя в его клубы, проговорил с показным равнодушием:

— Вы сами-то что от царя претерпели?

Прокл Петрович отвечал без промедления:

— Я, позвольте, опять к истории. Ермолов, которого Александр Первый удостоил вопросом, какую награду он хотел бы получить, сказал: «Государь, произведите меня в немцы!» Претерпел что-то Ермолов или нет, чтобы такое произнести?

Возьмите — Карл Нессельроде сорок лет являлся министром иностранных дел России, госканцлером: и не знал по-русски! Каково-с? А наш великий Грибоедов, чьи предки — думные дьяки — Русью ведали, был у Нессельроде одним из служащих.

Ротмистр кивнул как бы в согласии и сказал с оттенком превосходства, что появляется, когда у собеседника обнаруживают какой-нибудь «пунктик»:

— Ну-ну, понятно. Немцев и я не жалую. Но зачем их выставлять важнее, чем они есть? Не они же повинны в теперешней чехарде.

Байбарин настойчиво определил:

— Повинны немцы-самодержцы, которые обманом присвоили русскую фамилию! Полтора с лишним века они доводили народ до, как вы выразились, чехарды…

Он вновь ринулся штурмовать чужой замкнувшийся разум:

— Крестьян у нас — семь восьмых населения. И в какое положение их поставили — относительно тех же немцев-колонистов? Тем — по тридцать десятин земли на семью бесплатно! И прочее и прочее! А на семью русского мужика приходится в среднем четыре десятины. Да и за те он при царе — аж с отмены крепостного права! — вносил выкупные платежи…

Хорунжий затронул вопрос, в то время ещё не забытый: он волновал Льва Толстого, который в статье «Царю и его помощникам», написанной в марте 1901, призывал отменить выкупные платежи, давно уже покрывшие стоимость выкупаемых земель.

Не забыл напомнить Байбарин, как за недоимки уводили со двора крестьянина последнюю овечку, выносили из избы самовар — зато неизменно оставались натуральные повинности: то, что нужно было выполнять, не получая никакого вознаграждения. Строить и ремонтировать дороги, мосты, перевозить на своих подводах казённые грузы, обслуживать почту, пускать на постой — кого укажет власть.

Не имел русский хлебопашец, даже в начале двадцатого века, и полной личной свободы, что представлялось Европе варварством. Переезжать с места жительства крестьянин мог лишь при наличии паспорта. Но чтобы получить его, требовалось разрешение.

— Посему не русским бы мужичкам называть царя батюшкой! — гнул своё хорунжий. — Другой народ имел для того оснований поболее.

В самом деле, трудно ли по картинам, которые запечатлели Глеб Успенский, Николай Успенский, другие писатели, представить попечение династии о русском селе?.. Оно, как в средние века, жило натуральным хозяйством, и всё необратимей (и после отмены крепостного права) было оскудение. Плуг не мог вытеснить соху, бороны по большей части оставались деревянные; мало кто имел веялки — веяли зерно, по старинке пользуясь лопатой. Наделы с годами лишь сокращались. Падало поголовье крестьянского скота, всё больше становилось безлошадных дворов. Лесов сохранилось так мало, что вместо дров топливом служил высушенный на кизяки навоз: поля лишались удобрения. Много лет количество выращиваемого хлеба на душу — не росло. С.С.Ольденбург — историк-монархист — и тот в книге «Царствование императора Николая II» признаёт «понижение экономического уровня» в деревне, пишет, что «застой местами превращался в упадок».