Александр Артищев - Гибель Византии Страница 25

Пустое помещение своеобразно искажало звуки, и плеск воды, отраженный от стен, усиливал ощущение уединенности и покоя. Именно это и нужно было ему сейчас: здесь можно было расслабиться и не чувствуя ничьих докучливых взглядов, стряхнуть с себя бремя повседневных забот. Общение с людьми всё более начинало тяготить его; необходимость ежечасно принимать решения, организовывать работу, отдавать приказы и распоряжения тяжким грузом висело на нем. Накапливающаяся усталость давала о себе знать особенно по утрам; чаще прежнего стали одолевать мысли о близящейся старости. И тем желаннее казался ему отдых здесь, рядом с женщиной, которая ему была дорога и для которой он, не скупясь, содержал этот роскошный двухэтажный особняк.

В тихом блаженстве прикрыв глаза, он ритмично покачивался на поверхности, заставляя воду сильнее плескаться о бортики бассейна. Мигрень, не дававшая покоя с самого утра, постепенно отступала, но с лица по-прежнему не сходило выражение болезненного утомления. Даже здесь, в тиши купальни, ему не удалось отделаться от непрошенных мыслей. Против воли в памяти всплыл тот нелегкий разговор с Феофаном.

После совещания во дворце, на следующее утро, зная, что престарелый дипломат пробуждается с первыми лучами солнца, если вообще по ночам смыкает глаза (на протяжении многих лет никто не мог застать Феофана спящим), Нотар без стеснения, на правах старого друга, нанес ему ранний визит. Мегадука помнил всю беседу, до отдельных фраз и выражений.

— Друг мой, — полушутливо начал он тогда, — я пришел к тебе с исповедью. Надеюсь тем самым частично облегчить гнетущий мою душу груз.

— Я всегда готов тебя выслушать, — в тон ему отвечал Феофан, — и помочь, если в том возникнет необходимость. Без опасений перекладывай груз с твоей души на мою — она в силах выдержать тяжесть несравненно большую, чем ты себе можешь представить. Здесь, в этой комнате, до тебя исповедовались многие.

Мегадука невольно нахмурился. Вероятнее, всего виной тому была обостренная чувствительность, но все же в словах старика ему почудился некий скрытый смысл.

«С ним надо держать ухо востро» — напомнил себе Нотар и вслух продолжил:

— Ноша эта и впрямь тяжела для меня, даже более того, она постыдна.

Феофан в немом вопросе поднял брови.

— Я перестал понимать происходящее.

— Ну, это не повод для стыда. Мне кажется, осмеяния скорее достоин тот, кто берет на себя смелость заявлять, что всё в этом сложном и чрезмерно запутанном мире ясно для него, как солнечный день.

Нотар решился.

— Мне часто приходит в голову, что все, чем мы занимаемся — чистейшей воды самоубийство.

— Не мог бы ты прояснить свою мысль?

— Я говорю без утайки: мне непонятно воодушевление, которым преисполнились подданные нашего государя. Достаточно мельком взглянуть на город: все бегают, вооружаются, выкрикивают воинственные призывы. Даже развороченный муравейник, пожалуй, может явить по сравнению с этим образец спокойствия и безмятежности. Порой мне кажется, что мы живем в окружении одержимых, стремящихся вести счеты с жизнью и потому столь заботливо приводящими в порядок свои орудия смерти. Ведь они, горожане, их наибольшая часть, готовы смести на своем пути все, что может омрачить их надежду. И растерзать любого, кто не согласен с ними. За примером далеко ходить не надо: не так давно несколько именитых семей собирались на зафрахтованном судне покинуть пределы Константинополя. Какое же прощание им устроили наши добрые соотечественники! На основании приказа василевса беженцам разрешили взять с собой только то, что могли унести на руках их слуги. Все же остальное было конфисковано в пользу казны. На каждой улице, вплоть до самой пристани, праздношатающиеся толпы бездельников осыпали их насмешками и оскорблениями, а на причале в несчастных летела грязь и жидкие помои.

— Городская стража не препятствовала глумлению?

— Вялость стражников удивляла не менее, чем буйство толпы. Беспощадность к ближнему, неистовость, жестокость, подобно чуме, охватывают население Города. Даже в прошлом ярые приверженцы мира проникаются сейчас агрессивными умонастроениями. И это начинает вселять в меня страх.

— Тридцать тысяч одержимых, запертых за городской стеной! Пожалуй, это действительно может повергнуть в ужас.

— Ты смеешься нам моими словами, мастер. Но я откровенен перед тобой — эта боль давно гложет мне сердце.

— Что же не дает тебе покоя, Лука? Чего ты не можешь постичь своим разумом? Неужели готовность этих людей защитить своих жен, стариков и детей? А также свои очаги и землю, которой покоится прах их предков?

— Но эту землю уже не защитишь! — вскричал Нотар, вскочив на ноги.

Огромный черный кот, мирно дремавший на коленях Феофана, широко раскрыл глаза, выгнул спину, зашипел и стремглав бросился прочь.

— Империя пала еще тогда, когда в головах у османских пашей только забрезжила идея захвата Константинополя. Мы потерпели поражение, не успев произвести ни одного выстрела, не нанеся ни одного удара. Мы в плену, мы погибли, хотя османские полки еще ни на шаг не приблизились к стенам города!

— Я не узнаю тебя, мегадука, — помедлив, задумчиво произнес Феофан. — Я не предполагал, что страх, испытываемый тобой, настолько велик, что оказался в состоянии погубить государственный ум. Ты говоришь: мы уже мертвы. Допустим даже, ты прав — и что с того? Тебе ли, военачальнику, флотоводцу, воину по праву рождения, бояться смерти?

— Смерти я никогда не боялся. И в сражениях не раз доказывал это, — повысил голос Нотар. — Но против Рока человек бессилен.

Феофан подкатил свое кресло к столику и наполнил серебряные бокалы вином. Мегадука, благодарно кивнув, принял свой кубок и пригубил от него.

— Мне кажется, тебя смущают цифры, оглашенные на совете императора. И ты догадываешься, что многие из тех, кто населяет город, — Феофан указал рукой на виднеющиеся за кронами деревьев плоские крыши и белёные стенки городских построек, — не могут не разделять твоих сомнений. Однако, в отличие от тебя, большинство осознало — спасение заключено в них самих. Тело человека подобно оболочке, ножнам, в которых покоится меч — его дух, его нравственный стержень. И этот дух человеческий, его твердь и мощь, вот та самая сила, способная колебать миры. Ведь даже в сурках, загнанных в угол, просыпается отвага льва. Бегущую антилопу легко задерет леопард, но если она, пересилив страх, обернется навстречу опасности, хищник может не избежать удара рогов. Прости, что столь заурядными примерами я поясняю свою мысль. Твои рассуждения кажутся безупречными, но они ведут в тупик: ведь если человек смертен, к чему тогда борьба за жизнь? Не зря пятнадцать столетий назад наши предки, чьим блеклыми подобием являемся мы сейчас, утверждали: жизнь — это бесконечное сражение. И пока существует окружающий мир, слова эти не канут в забвение.

Тебе же мой добрый совет: отбрось терзающие тебя сомнения, заполни без остатка свой досуг делами, а будет на то желание — вином и женщинами. Ведь, по слухам, у тебя есть любовница, женщина, о которой может мечтать любой смертный. Красавица Ефросиния….

— Красавица не спасет мой дом от разорения, а семью — от позорного рабства.

— Ты считаешь, имеется приемлемый выход?

— Да, и сейчас я изложу тебе свои соображения. На помощь Запада надежды бесплодны — воинственный дух крестоносцев угас еще на Косовом поле. Объединенные войска латинян еще некоторое время способны сдерживать натиск турок, но войны уже давно не заканчиваются одним сражением. Сильное государство, в котором каждый свободный ленник спит и видит себя султанским солдатом, без труда раздавит горсть удельных княжеств. А эту горсть в кулак не может собрать даже Рим с его бесконечными, набившими оскомину призывами к войне с неверными. Но если все-таки кулак сожмется, кто может поручиться, что он обрушится туда, куда прикажет ему голова? Вспомни 1204 год, когда крестоносцы, как бешеные псы накинулись на Константинополь. Ведь осадить бунтующий город проще, чем воевать с сарацинами. Да и добычи в одном храме Святой Софии взять можно было больше, чем во всех походных кибитках полунищих кочевников. Итог? Империя ослабла настолько, что теперь даже те, кто прежде трепетал перед именем ромеев, осмеливаются строить планы владычества над нами.

— А Церковь? — продолжал Нотар, сделав изрядный глоток вина. — Тебе известно, как свирепствуют католики, изгоняющие ересь. В Кордове создан орден, именующий себя «очистителями Веры». Его приверженцы выслеживают и отлавливают инакомыслящих, чьи взгляды хоть на унцию разнятся с мнением Рима. Они швыряют несчастных в застенки, пытают водой, огнем, железом. Конец новоявленных мучеников ужасен — их ждет костер или бессрочное заточение в подземных казематах.