А. Сахаров (редактор) - Николай II (Том II) Страница 25

В хрустальных графинах с серебряными крышками сверкали под электрической лампой квасы и фруктовые воды – вишнёвая, малиновая, чёрносмородиновая. Ярославцы бдительно следили за господами, готовые предугадать любое желание.

Насладившись всем этим великолепием, гости дружно окружили братьев Рябушинских и стали чокаться с ними и друг с другом. Затем на мгновенье воцарилась тишина и раздался блаженный выдох. Застучали вилки о тарелки. Только Скворцов-Степанов, которому один глоток показался мал, взял ещё рюмку и проглотил содержимое, слегка крякнув по-купечески. «Раз двойная фамилия, значит, и порция должна быть двойная…» – весело подумал Гучков. Он заметил, как один из наблюдательных половых плеснул ледяной смирновки в высокий бокал для шампанского и предложил его учителю-большевику. Тот вслед за второй рюмкой опрокинул в рот и большой бокал, а затем с видимым удовлетворением принялся за горячий калач с паюсной икрой.

Зубровка очень хорошо пошла под горячую ещё ветчину с зелёной московской горчицей, от которой интеллигентного Керенского, не привыкшего к простой купеческой пище, так ожгло, что он минуты три стоял раскрыв рот и выпучив глаза, из которых градом катились крупные слёзы. Слава Богу, ярославец вовремя заметил его беззвучный крик о помощи и поднёс большой стакан черносмородиновой воды…

Опытный артельщик вовремя предложил «осадить» водки элем и поднёс каждому серебряную стопочку этого благородного напитка. После него своего часа дождались и грибы маринованные, рыжики солёные ярославские из запечатанных бутылок белого стекла, и горячий жюльен из белых грибов в сметане с румяной корочкой из сыра, и поросёнок молочный с хреном, и телятина «банкетная» белая из Троицы, где отпаивали телят цельным молоком. Каждая перемена требовала сопровождения то шустовской, то ледяной смирновки, разбавленной пиконом[72], то портвейна…

Деловой разговор, за этим кусочничаньем стоя, никак не клеился, но гости и хозяева становились всё румянее и веселее. Один только Керенский, не привыкший к купеческим возлияниям, вдруг загрустил. Первым это заметил артельщик. Он хлопнул пробкой шампанки с кислыми щами, пенистая влага хлынула в бокалы. Один из них судорожно схватил Александр Фёдорович и в один глоток осушил.

Гучков и Пал Палыч Рябушинский переглянулись и… последовали его примеру.

В углу буфетной у окна возвышалась коробка лифта, на котором из кухни подавали горячие блюда. Нетвёрдыми шагами Пал Палыч подошёл к лифту и в переговорную трубу из латуни, как на капитанском мостике корабля, отдал какую-то команду. С трудом оторвавшись от твёрдой опоры, он шатнулся затем к столу с напитками. Опытный половой перехватил его на полпути и предложил бокал кислых щей. Рябушинский выпил, потребовал ещё, а затем значительно увереннее – щи явно произвели своё освежающее действие – подошёл к двери в столовую и распахнул её.

– Милости прошу, господа! – пригласил он всех за стол. В его голосе уже не было замедленных и гнусавых нот нетрезвого человека.

«Каков молодец!» – мысленно восхитился Гучков. Он начал уже опасаться за действенность совещания, которое грозило превратиться в банальную купеческую пьянку. Сунув тарелку с закуской куда-то в сторону, где её моментально подхватили услужливые руки полового, Александр Иванович последовал за хозяином и с удовольствием плюхнулся на первый попавшийся стул.

Гости расселись как попало и только успели оглядеться на новом месте, как вереница половых внесла полные тарелки первого блюда.

«Я так и думал! – обрадовался Гучков, когда перед ним поставили ботвинью[73] с осетриной, белорыбицей и сухим тёртым балыком. – Наша, московская традиция соблюдена – летом должна быть обязательно ботвинья со льдом!»

Вслед за половыми к столу приблизился артельщик. Он торжественно водрузил на него высоченный байдаковский пирог, то есть кулебяку другого вида, но с тем же числом этажей начинки – двенадцатью. Стоя пред гостями, словно артист на сцене, он перебросил на левое плечо салфетку, подвинул к себе кулебяку, вынул из-за кушака длинную вилку и тонкий нож и взмахнул руками, как белый лебедь – крыльями.

Через несколько секунд беззвучных взмахов белых крыльев-рукавов рубахи кулебяка оказалась разделённой на две дюжины ровнёхоньких кусков, каждый из которых начинался на узком конце кусочком от цельной налимьей печёнки и оканчивался толстым зарумяненным тестом по краю пирога.

– Какая-то роза гигантская, а не расстегай! – восхитился киевлянин Терещенко. Хоть он и был недавно назначен чиновником по особым поручениям дирекции Императорских театров, но в Москве бывал очень редко и не достигал ещё, видимо, таких центров кулинарной культуры, как Купеческий клуб или ресторан Тестова, откуда и прибыла на подмогу к Рябушинским команда поваров и половых.

Ярославцы слаженно, как в оркестре по сигналу дирижёра-артельщика, разложили кулебяку на пирожковые тарелочки и мгновенно поставили их каждому гостю под левую руку. Артельщик на минуту исчез и вернулся с огромным блюдом крошечных свежайших пирожков на все случаи желаний каждого гостя. Ботвинью похлебали молча, похрустывая пирожками и кулебякой. Когда тарелки опустели и первый голод был удовлетворён, слово взял Александр Иванович Коновалов.

15

За столом все затихли из уважения к первейшему московскому миллионщику, ставшему ещё и влиятельнейшим членом Государственной думы. Коновалов редко выходил на передний план в «общественной» жизни, как любил это делать Гучков. Он всегда действовал из тени и был хорошо известен в узких руководящих кругах оппозиции царю своей светлой головой и щедростью выдач наличными деньгами разным революционным партиям – от эсеров до большевиков. Широкая публика знала его лишь как московского богача, который вдруг позволил избрать себя в Думу и неведомо зачем просиживает штаны на депутатских скамьях Таврического дворца.

Только его главный конкурент за любовь и влияние в Москве Александр Иванович Гучков хорошо представлял себе те цели, которые поставил себе Коновалов, идя в Думу. Он, так же как и Гучков, стремился к власти в Петербурге и во всей империи. Но не так громогласно и скандально, как это делал Гучков, а тихо и незаметно подкапываясь под самодержавие, чтобы преобразовать его в конституционную монархию британского типа. Если Гучкову было безразлично, кто сядет на трон вместо Николая Романова, лично которого он люто ненавидел и был готов на любые шаги ради его свержения, то Коновалов под свою разрушительную работу подводил «прогрессивную» идею о том, что России нужна только конституционная монархия и что Российская империя должна повторять собой архитектуру великой Британской империи.

Александр Иванович Коновалов, несмотря на точно такое же старообрядческое происхождение, как и у Гучкова, был ярым англоманом. Он держал управление на своих фабриках по английскому образцу и выписывал текстильные машины только из Манчестера, мастеров посылал учиться в Ланкашир. У себя дома, вместо старообрядческого, он завёл чисто английский образ жизни с овсяной кашей, жареным яйцом с беконом и чаем по утрам, пятичасовым чаем с обязательным наливанием по-английски чая в молоко, а не наоборот, с умеренным потреблением виски с содовой вместо смирновской и шустовской без ограничений, как все остальные московские купцы и фабриканты. Одежду, обувь и бельё он заказывал только в Лондоне, у Харродс, ездил не на чистокровных рысаках, а на «роллс-ройсах».

И вот теперь он пробился в российский парламент и собирался из него сделать законнорождённое дитя матери парламентов – Вестминстерского[74].

Несмотря на столь странный для московского старообрядчества образ жизни и мыслей, Коновалов пользовался в первопрестольной необыкновенным авторитетом. И теперь все навострили уши.

– Правительство обнаглело до последней степени, – резко начал Коновалов, и Гучков удивился, сколько ненависти обнаружилось в голосе Александра Ивановича, – потому что не видит отпора и уверено, что страна заснула мёртвым сном. Но стоит только проявиться двум-трём эксцессам революционного характера, и правительство немедленно проявит свою обычную безумную трусость и обычную растерянность…

«Ай да Александр Иванович! – завистливо подумал Гучков. – Тихоня-тихоня, а как твёрдо приказывает социал-демократу Скворцову-Степанову и эсеру Керенскому начинать забастовки и другие революционные действия! И это в месяцы, когда в России действительно происходит подъём промышленности и торговли, растут и улучшаются финансы… Он готов презреть интересы всего торгово-промышленного сословия, лишь бы поскорее отрезать лично для себя кусочек власти от английского пудинга, который называется конституционной монархией… Со своей позиции в Думе он, пожалуй, скакнёт в премьеры правительства, независимого от монарха… Мне, гласному Петербургской городской думы, такой взлёт и не светит! Мне надо, пожалуй, активизироваться!..»