Борис Дедюхин - Василий I. Книга 2 Страница 25

— Зачем было носить подарки в повалушу, когда столько много палат и комнат здесь… И кровать брачную зачем в холодные сени…

— Софьюшка, обычай таков, — пыталась утешить ее жена Владимира Андреевича Серпуховского Елена, тоже литвинка по происхождению, дочь великого князя Ольгерда Гедиминовича. — Молодоженам полагается первую ночь под холодным потолком провести, чтобы не очутились они под землей. Для тепла-то ведь на потолок землю насыпают[34].

— Глупый русский обычай! — И Софья снова зашлась в голос, вспомнив, видно, сгоревшую в неотапливаемых летних сенях широкую, мягкую постель с лебяжьими перинами, с одеялом, сшитым из кизылбашской золотой камки на соболях с горностаевой опушкой, с черевчатой сафьяновой кровлей — кровать брачную, привезенную ею в качестве приданого из Гданьска.

Данила пробурчал:

— «Лучше бы ми железло варити, нежели со злою женою быти», — как говаривал мой тезка[35].

А Василий вспомнил жену Ивана Уды с обуглившимся трупиком на руках, старика с опаленной бородой, схватил Янгин витень — вот чему не сгореть, не пропасть! — и уж замахнулся на глупую свою жену, но в последний миг сдержал руку, только щелкнул в воздухе всеми тремя волосяными хвостиками плети. Отошел кокну, повертел в раздумье кнутовище, скользнул взглядом по надписи: «Руби меня татарская сабля, не бей царская плеть»… Смутно подумалось, что свадьба хоть и пышно да громко прошла, но было в ней больше уставного обычая, нежели души, а Софья, может быть, тоже это чувствовала сердцем: не из-за дурацкой же крытой постели она убивается, в самом-то деле?.. А еще подумалось, что, может, кто-то сглазил Софью — ведь девкой-то она не такой была? Злое чародейство мало ли от кого могло проистекать, хоть от той же Янги… Известно по семейным преданиям, что великий князь Симеон Гордый по кончине первой жены своей сочетался в 1345 году браком с Евпраксией, дочерью одного из князей смоленских, но через несколько месяцев отослал ее к отцу, для того что «великую княгиню на свадьбе испортили: ляжет с великим князем, и она ему покажется мертвец». Может, и Софью…

Василий сдвинул в сторону желтое фряжское стекло окна, жадно хватил ртом морозного воздуха.

В Кремле продолжали благовестить к заутрене, в Замоскворечье орали поздние петухи. Жизнь жительствовала.

Глава IV. Черным по белому

Не хочу беспристрастия. Настоящий летописец Нестор, описывая свои войны, пожары, небесные явления, не удерживался от личных чувств и домыслов, давая всему и нелепое, и драгоценное для нас теперь толкование.

К утру ветер окончательно стих, непроносные грязно-серые тучи траурным саваном нависли над Москвой. Снег сыпал торопливо, густо, но не мог укрыть пепелищ, а смешивался с углем и сажей, сам уж казался черным. Вороны и галки метались в косом, неверном полете над остовами церквей без куполов и крестов, не узнавая Москвы, не находя привычных пристанищ, граяли мрачно, озлобленно. И даже благовест долетал с Ивана Лествичника робко и уныло, словно боясь напомнить людям, что беда произошла от церковного как раз колокола.

Киприан причины того, что произошло минувшей ночью, усматривал в другом.

— Это должно было произойти, это не могло не произойти, ибо непотребно так пьянственной напасти предаваться! — горячо, пожалуй даже излишне горячо, внушал он Василию. — Вот и Тохтамышево разорение Москвы по причине хмельного возлияния произошло. Не упейся тогда защитнички, не взять бы агарянам города. А Дмитрий Иванович всю вину на меня взвалил, выслал меня из Москвы на худой телеге. — Давняя обида не заживала в сердце Киприана, хотелось ему как-то обелить себя в глазах Василия.

В старании этом Киприан, как видно, переусердствовал: не только в изустных разговорах, а еще и в летописи под 6890-м со дня сотворения мира (1382-й от Рождества Христова) годом он повелел составителю свода в монастыре Николы Старого так изобразить пожар и разорение Москвы Тохтамышем, что во всем оказывался виноватым один лишь великий князь, который «отошел от Москвы в Кострому», бросив Город на произвол судьбы. Умудренный годами летописец, привезенный Киприаном из Византии грек, очень хорошо понял, какой свод желает видеть митрополит, и в свою очередь переусердствовал тоже — вместо «отошел» написал «убежал вборзе на Кострому», а события 1380 года изобразил таким образом, что выходило, будто на Куликовскую битву благословил Дмитрия Ивановича в Кремле не кто-нибудь, а самоперстно Киприан[36]. А ведь события-то те были свежи в памяти, и слишком хорошо было известно, что великий князь незадолго до начала грозных событий с позором, «на худой телеге» выпроводил из Москвы Киприана, который в те опасные и ответственные для Руси дни обретался то ли в Киеве, то ли в Константинополе. Но если переиначивание текста летописи, связанного с личностью Киприана, можно было если не простить, так хоть понять, то причины бесцеремонного вмешательства в рассказы о делах давно минувших скрывались завесами тайных помыслов митрополита. Данила не без злорадства наушничал Василию, что по велению Киприана при перебеливании летосказания Нестора в новом своде выпущено место о том, как при Владимире Мономахе съехались в Выдобиче русские князья и, обсудив жалобы купцов и ремесленников, вынесли такой закон. «Ныне из всея Руския земли всех жидов со всем их имением выслать и впредь не впусчать, а если тайно войдут, вольно их грабить и убивать». Василий напомнил Даниле его срам во время поездки к Витовту и Киприаново объяснение происшедшего тогда, высказал предположение, что, может быть, Киприану опять известно нечто большее, чем знал черноризец Феодосиева монастыря Печерского Нестор. Но про себя Василий решил, что непременно выскажет свое неудовольствие митрополиту, как только приточится для этого подходящий случай.

Такой притечей посчитал Василий как раз то раздражение, которое он испытывал, когда Киприан пытался объяснить страшный пожар города хмельным возлиянием москвичей. Получалось, что виноватым становился сам Василий, ибо началось общее пирование с его свадьбы.

— Не верна твоя притча, святитель! — Василий сказал это голосом ровным, однако со скрытым вызовом. Киприан его, как видно, не уловил, отозвался с прежней брюзгливой самоуверенностью.

— Говорил и говорить буду, не упивайтесь вином, в нем бо блуд есть!

— Говорить — говори, — неуступчиво продолжал Василий, — но зачем велишь дееписателю своему наинак историю Руси перелагать?

В карих глазах Киприана зародилось беспокойство, он уточнил осторожно:

— Что разумеешь, великий князь?

— То хотя бы, что во время принятия христианства Святой Владимир будто бы уверял послов, что веселие Руси есть пити и что будто бы никак не можем мы без хмельного жить.

Киприан с облегчением перевел дыхание, в глазах его опять появился дерзкий блеск.

— Так и есть, великий князь. Черным по белому написал самовидец, что Владимиру, когда прилежно выслушал он магометан, неприятно было обрезание и неядение свиных мяс, а о непитии вина и слышать не хотел, глаголя, яко в сих странах весьма сие неудобно, зане руссом есть в веселие и здравие от пития вина…

— Дальше?.. Следующие словеса какие? — настойчиво вопрошал Василий.

— Дальше?.. Дальше о другом вовсе..

— Нет, отче святый, не о другом. В летописи вот как, я читал, я помню: «…руссом есть в веселие и здравие от пития вина, с разумом пиемого». Зачем ты велел последние слова вымарать в своем своде? К Нестерову свитку уважительно относиться должно, он писал на родном русском языке, тогда как вся Европа, ты сам говорил, латынью одной пользовалась, а свое письмо вот только-только что заимела.

— Говорил, говорил!. Это верно, это так и есть! — В глазах Киприана родилась уж нешуточная тревога, он заметался взглядом, однако быстро нашелся: — Это, великий князь, значит, нерадивый перебельщик попался, добросовестность у него не занимает первого места, повелю наказать. А изъятые словеса повелю вернуть на место.

— Да, да, а еще повели изъять всю напраслину на отца моего, Дмитрия Ивановича Донского, возведенную, и под годом шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмым, когда игумен Сергий на рать с Мамаем его благословил, и под шесть тысяч восемьсот девяностым, когда ты ослушался приказа великого князя, самовольно Москву покинул, в Тверь побежал, — Василий Дмитриевич смотрел не мигая, голубые глаза его были жесткими и холодными. Киприан сразу вспомнил весь позор свой, перенесенный по воле Дмитрия Ивановича, подумалось, что и сынок его, пожалуй что, горазд тоже будет на бесчиние, да кабы еще не пожестче да не покруче оказался… И Киприан сказал с полным прямодушием, ни лукавства, ни дерзости не было в его карих терпеливых глазах, а только понимание и согласие: