Евгений Войскунский - Девичьи сны Страница 25

Володя пил чай с овсяным печеньем и рассказывал о вчерашнем разговоре с главврачом:

— Вызвал меня и говорит: «Не знаю, что с тобой делать. Требуют уволить». — «Кто требует?» — спрашиваю. «Эти… Народный фронт». Я говорю: «У вас есть претензии ко мне, Джафар Мамедович?» — «Какие претензии? Нет никаких претензий». — «Так на каком же основании меня увольнять?» Он пожевал губами и говорит: «Как армянина».

— Да ты что, Володя? Как это может быть?

— Представьте себе. Он говорит, знаете, доверительно… у нас ведь отношения неплохие… «Володя, — говорит, — ты пойми мое положение. Мне угрожают! Напиши заявление сам. По собственному желанию». Я психанул. «Никакого заявления, — говорю, — писать не буду. А если вы струсили, то увольняйте и в трудовой книжке напишите большими буквами: «Как армянина». А он тоже… горяч… Вскакивает и орет на всю больницу: «Ты думаешь, ты умный, да? Если бы ты был умный, у тебя в паспорте мамина фамилия стояла, а не папина! Керимов, а не Авакян!» Я говорю: «Аваков!» А он: «Это все равно — Аваков, Авакян! Мне приказали: ни один армянин не должен у тебя работать».

— Господи! Это же фашизм!

— Ходят по заводам, учреждениям, требуют до Нового года всех армян уволить. А до февраля — чтоб армяне покинули Баку. И уже начали занимать квартиры.

— То есть как?

— Пока захватывают пустующие. В нашем доме, например, заняли две армянские квартиры, их хозяева куда-то уехали, но не насовсем, мебель оставалась. Взломали двери, вселились две огромные семьи…

— Кто?!

— Еразы. Не знаю, с ведома властей или нет, но вселились. И знаете, что сделали? Вскрыли паркет, натаскали земли, стали выращивать в комнатах зелень — кинзу, лук… Дикари!

— Только и слышу теперь: еразы, еразы. Почему их так много вдруг скопилось в Баку?

— Это азербайджанцы, жившие в Армении. Все они крестьяне. После Сумгаита армяне выгнали их со своей территории…

— Володя, но ведь так тоже нельзя. Разве они виноваты? Жили люди в своих домах — и вдруг — убирайся, бросай дом, имущество…

— Совершенно с вами согласен: нельзя. Но факт есть факт. Не знаю, сколько беженцев скопилось в Баку, но наверняка десятки тысяч. Бездомные, безработные. Представляете, как они накалены? — Володя посмотрел на часы, поднялся. — Спасибо за чай, тетя Юля. Пойду. Я ведь сегодня без машины.

На прощанье он все же сделал зайца из носового платка, Олежка потянул за «ухо» и, когда заяц распался, удовлетворенно захохотал.

Только Володя нахлобучил свою франтоватую зеленую шляпу, как в прихожую из своей комнаты вышли Зулейха и ее муж Гамид, худощавый молодой человек с тоненькой черной ниткой усов и строгим неулыбчивым взглядом. Зулейха, прехорошенькая, в белой меховой шапочке, пустилась было тараторить про свои школьные дела, но я остановила ее:

— Извини, Зулечка, у меня вопрос к твоему мужу. Гамид, вот вы работаете в прокуратуре, скажите, пожалуйста, почему допускают такие странные вещи — приходят из Народного фронта в больницу и требуют от главврача, чтобы он уволил врачей-армян?

У Гамида прищур стал еще холоднее.

— Это незаконно, — сказал он.

— Почему же тогда прокуратура и милиция не принимают мер?

Гамид промолчал. Кивком указал Зулейхе на дверь. Выходя вслед за ней, вдруг обернулся и сказал:

— Позавчера Верховный Совет Армении принял постановление о воссоединении Армении и Нагорного Карабаха. А это разве законно?

Глава четырнадцатая

Ленинград. 1946–1948 годы

Надо вам рассказать, как я попала в Ленинград.

После той истории с Калмыковым и ссоры с мамой что-то разладилось в моей бакинской жизни. Все стало не мило. Я не высыпалась от Дуняшиного храпа по ночам, в институт приходила разбитая, раздраженная. Мне опротивели двигатели внутреннего сгорания, я думала: неужели я посвящу им всю жизнь? Свою единственную, неповторимую…

Тогда-то я вспомнила о ленинградской родне.

От мамы я знала, что ее мама, моя бабушка Анна Алексеевна, со своим мужем-шведом и младшей дочерью после долгих мытарств, через Персию, через Месопотамию, на английском пароходе добрались до Европы. Из Швеции Анна Алексеевна присылала своей старшей сестре Ксении Алексеевне встревоженные письма и предпринимала через шведское посольство попытки выписать свою непутевую Наденьку в Стокгольм. Однако моя будущая мама и помыслить не хотела, чтобы из ушедшей вперед, к социализму, державы переселиться в отставшее в мировом развитии буржуазное королевство. И постепенно переписка прекратилась (да и стало опасно получать письма из-за границы).

Но была еще одна из сестер Стариковых — младшая — Софья Алексеевна. В 1916 году она, учившаяся на Бестужевских курсах в Петрограде, вышла замуж за мичмана Никиту Басманова. У тети Ксении в альбоме сохранилась их фотография — стоит белокурый юноша в морской форме, такой благородной внешности, какая только в сказках бывает, а рядом сидит, глядя на него снизу вверх влюбленными глазами, неземное существо в белом, кисейном, и профиль у девы такой чистый, что душа замирает. Боже, какая прекрасная пара! Шамкая и тряся головой, тетя Ксения рассказала, что в восемнадцатом году Басманова, служившего на одном из линкоров Балтийского флота, обвинили в участии в заговоре и расстреляли. Юная вдова осталась с годовалой дочкой Валерией в опустевшем доме Басмановых: родня мужа еще до его расстрела уехала из Петрограда в Финляндию. Из дома Софью Алексеевну с дочкой, как элемент контрреволюции, выселили, и взяла их к себе сердобольная кухарка Басмановых, жившая на набережной Карповки в доме, густо населенном рабочим людом. Софья Алексеевна была как мертвая. Это Ксении Алексеевне, когда она несколько лет спустя пустилась разыскивать сестру, затерявшуюся в вихре событий, рассказали на Карповке кухаркины соседи. «Была как мертвая и голова повредилась». На пропитание себе и дочке зарабатывала Софья Алексеевна стиркой. Стирала за хлеб и молоко для какого-то родильного дома или детского приюта, а сама «была как мертвая, и глаза у ней вроде бы смотрели, а не видели». А в двадцать каком же, рассказывали дальше соседи, ну да, в двадцать втором, аккурат под Новый год, повесилась Софья Алексеевна в сарае за домом, — вошел туда кто-то за дровишками, а она висит под балкой. Да-а, такая, значит, бедолага, невмоготу ей было дальше тянуть.

Куда задевалась басмановская кухарка, увезя с собой пятилетнюю сиротку, никто на Карповке не знал. Обнаружилась Валерия лишь десять лет спустя: Ксения Алексеевна продолжала поиски, переписку вела с людьми и вот вызнала: не то в двадцать пятом, не то в двадцать шестом году померла верная кухарка в Тосно от разрыва сердца. А девочку, шел ей уже девятый год, кухаркины родичи отвезли в Ленинград и определили в детдом. Там Валерия и обреталась. Кончила семь классов, поступила ученицей на судостроительный завод имени Марти, выучилась на обмотчицу — якоря электромоторов обматывать. Ксения Алексеевна звала нашедшуюся племянницу к себе в Баку — все же родная кровинка, осколочек большой стариковской семьи. Но Валерия отказалась. Да что ж, она уже была взрослой девушкой и, между прочим, самостоятельной, жила в заводском общежитии, спортом сильно увлекалась.

На городской спартакиаде и познакомилась Валерия Басманова со студентом Юрием Хаютиным — она была бегунья, а он прыгун, чемпион по тройным прыжкам. Короче, решили бегунья с прыгуном создать, как говорится, крепкую советскую семью.

И семья, представьте себе, получилась. В 1938 году Хаютин окончил институт и уехал в Арктику (он был метеорологом), Валерия обматывала якоря моторов, пока не подошло время идти в декрет. Родила она недоношенного, семимесячного, но, с помощью свекрови, сумела выходить сына, названного в честь несчастного его деда Никитой.

Жили в Демидовом переулке, в коммуналке, в холодной угловой комнате, перегороженной надвое. Хаютин, после двух зимовок в Арктике, пытался устроиться на постоянную работу в Ленинграде, но как раз в то время на Балтийском флоте возникла нужда в укреплении метеорологической службы. Как ни отнекивался Хаютин, не помышлявший о военном поприще (у него была начата научная работа), а кадровики определили ему: служи! И надел Хаютин синий китель с серебряными нашивками техника-лейтенанта, и отправился Хаютин в славный город Кронштадт.

Все это было давным-давно, и я знаю об их жизни только то, что мне рассказывала Валерия, тетя Лера, а она, грубоватая и вечно озабоченная текущим днем, отнюдь не была склонна откровенничать со мной — со свалившейся ей на голову племянницей. Она не сразу согласилась принять и приютить меня, когда тетя Ксения ей написала о моем желании перебраться в Ленинград. Но тетя Ксения воззвала — нет, не к тому, что было в ней от дворянского, басмановского, — а к стариковской ее половине, то есть к тому основательному, неизменному ни при каких обстоятельствах, что, по мнению тети Ксении, отличало род Стариковых от прочих людей.