Анатолий Брусникин - Герой иного времени Страница 25

Потому в беседах с Дашей я старался избегать тем, грозящих увести нас в область романтических чувств. Говорили мы всё больше о Никитине и его друзьях. После своего эффектного явления в дом морского капитана Дарья Александровна побывала там всего однажды. «Не хочу докучать мужской компании, — сказала мне она. — У меня такое чувство, будто эти славные люди, непривычные к женскому обществу, при мне застегиваются на все пуговицы и прицепляют крахмальные воротнички. Я их стесняю». Не в первый раз поразился я ее проницательности. Действительно, перед ее приходом доктор с моряком застегнулись, а Платон Платонович счел необходимым еще и повязать галстух.

Дарья Александровна и этот свой визит оправдывала лишь тем, что желает проведать своего «крестника» — так она звала котенка.

С «крестником» всё было отлично. Уж не знаю, какую неведомую струну в дикой душе абрека тронул этот подарок, но Галбаций совершенно бросил свою вечную возню с кинжалом и теперь всё время проводил, пестуя Малаика — это означало «Ангел». Имя как нельзя лучше подходило котенку с его белой шерсткой, голубыми глазками и нежным мяуканьем. Аварец поил своего питомца парным молоком из блюдечка, расчесывал его, гладил или просто подолгу любовался, как малыш спит. Олег Львович шутил, что отныне занимает в сердце своего кунака лишь второе место. Для удивительной привязанности горца к Малаику у Никитина имелось рационалистическое объяснение. В горной деревне, где вырос Галбаций, кошек никогда не держали, ибо незачем. С точки зрения туземца, собака — существо полезное для караульных или охотничьих надобностей, но нечистое. Их не пускают в дом и никогда не ласкают. Кавказца котенок потряс своей опрятностью — он только и делал, что чистился. По уверению Галбация, Малаик даже научился делать намаз: надо было видеть, как в час молитвы аварец тянул свое «Бисмиллахи-рахимани-рахиим», сидя на коврике, а котенок, тоже поворотясь в сторону Мекки, тер лапкой по мордочке. Выходя на улицу, горец всегда совал своего маленького приятеля за пазуху. Они были поистине неразлучны.

Итак, докучать визитами моим друзьям Даша не желала, но зато уж меня расспрашивала об их жизни при каждой встрече и во всех подробностях. Прежде всего — об Олеге Львовиче: здоров ли, в каком настроении, о чем говорил и прочее. Я с готовностью удовлетворял ее любопытство. Мне было все равно, о чем с нею беседовать, лишь бы она на виду у всех склоняла в мою сторону свою очаровательную головку, увлеченно мне внимала и все вокруг это видели. Я знал, что общество уверено, будто у меня с мадемуазель Фигнер liaison romantique[12], и очень радовался сему заблуждению.

Помимо прочего эта победа очень возвышала меня в глазах «брийянтов». Я частенько слышал от них шутки о моей ловкости и неотразимости и, хоть изображал негодование и всячески отнекивался, но испытывал приятное щекотание в груди, когда Кискис или Граф Нулин сетовали, что первые красотки вечно достаются печориным. Лестное прозвище в нашем кругу окончательно за мной утвердилось, и я находил это справедливым.

Как вдруг однажды, по случайности, у меня открылись глаза.

Вернувшись после очередной скачки, я вошел в гостиную к Кискису, миновав дворецкого, и услышал обрывок разговора, от которого кровь бросилась мне в голову.

— Что-то наш Грушницкий припозднился, — донесся до меня голос журналиста. — Без его фанфаронства даже скучно.

Ленивый смех, раздавшийся в ответ, ожег меня, словно едкая кислота. Так они надо мною все это время потешались!

Одним из недостатков и одновременно достоинств моей натуры является то, что в минуту ярости я действую, не заботясь о последствиях.

Быстро войдя в салон, я остановился за спиной у Графа Нулина. Он меня не видел, но остальные смеяться перестали. Я поймал на себе любопытствующий взгляд Базиля: ну-ка, что дальше?

— Кажется, я знаю способ излечить вас от скуки, мсье Лебеда, — сдавленно сказал я.

Он обернулся. Его румяные щечки мгновенно — я никогда такого не видывал — окрасились в цвет несвежей наволочки.

— Посмотрим, станете ли вы паясничать под пистолетом, — продолжил я.

Он попытался хорохориться:

— Ишь, какой смельчак! Всем известно, какой вы трюкач по пистолетной части. Я не дурак, чтоб исполнять роль вашей мишени!

Говорил он с вызовом, но в глазах читался ужас. Это придало мне уверенности, я заговорил спокойней.

— Если вы так боитесь моей меткости, извольте: условия поединка будут точь-в-точь такие же, как у ваших любимых героев, Печорина с Грушницким. На шести шагах вы не промахнетесь. А скалу, на которой они стрелялись, я знаю. Она всё там же.

Несколько секунд журналист смотрел на меня в замешательстве. Потом его мягкое лицо шутовски сморщилось. Граф Нулин рассмеялся.

— Ну уж нет. Все ошибки в нашей жизни происходят, когда мы пытаемся изображать то, чем не являемся. Я, Григорий Федорович, трус, а так называемую «честь» полагаю глупой выдумкой. С какой же стати, изображая храбреца и человека чести, я стану лезть под вашу пулю? Я вас обидел, каюсь. За это вы наказали меня публичным унижением. Разве вам недовольно?

Признаться, от такого простодушия я растерялся.

А тут еще и Стольников сказал:

— Браво, Граф. Умно́, откровенно и для труса, пожалуй, даже смело. Признай это, Грегуар. Не то правда обратишься в Грушницкого.

Я колебался.

— Право, не сердитесь. — Лебеда искательно смотрел мне в глаза. — Я ведь из тех, кто из-за красного словца не пожалеет мать-отца. Ну что, мир?

Он протянул мне руку.

— Мир! Мир! — закричали Тина с Кискисом.

Базиль жестом римского императора поднял кверху большой палец. Мне ничего не оставалось, как ответить на рукопожатие, после чего все зааплодировали.

Вроде бы я должен был чувствовать себя удовлетворенным. И все же глядя на журналиста, который тут же, будто ни в чем не бывало, принялся рассказывать какую-то потешную историю, я отчего-то испытывал смутное подозрение, что он снова надо мной надсмеялся, только неким более изощренным образом.

С того вечера, однако, Граф Нулин сделался со мной безупречно любезен и даже повадился заводить разговоры на разные нешутовские темы. Оказалось, что он очень неглуп и отнюдь не поверхностен. Журналист обладал ценнейшим для беседы качеством: умел задавать вопросы и заинтересованно слушать ответы. Я объяснил это тем, что Лебеда, вероятно, относится к довольно распространенной породе нахалов, которые проникаются уважительным любопытством ко всякому, кто их одернет. Он расспрашивал меня о моих взглядах, моем прошлом, моих нынешних друзьях. Сначала я отвечал неохотно, но человеку, особенно молодому, трудно устоять перед столь искренним любопытством к его особе. Как и Дарью Александровну, Лебеду особенно занимал Никитин. Неудивительно — такова уж была притягательная сила этой личности.

Последнее, что мне осталось рассказать об этом периоде своей серноводской жизни, тоже связано с Олегом Львовичем.

Дня за два до выступления в поход Базиль с обычной своей небрежностью спросил:

— Ты уже покусился на невинность мадемуазель Фигнер?

Я ответил что-то возмущенное.

— Судя по благородству негодования, еще нет, — спокойно заключил он. — Но дело хоть идет к тому? Ты объяснился? Нет? Не может быть! Я видал вас сегодня на бульваре. Ты что-то говорил ей, а она слушала тебя с таким страстным выражением. Уж я в подобных вещах понимаю.

Припомнив, о чем мы с Дашей беседовали, когда мимо на своем иноходце проехал Базиль, я сказал:

— Нет-нет, мы говорили не о любви. Я рассказывал ей, как Никитин готовится к экспедиции.

Стольников посмотрел на меня странно. Вздохнул и молвил:

— Ну так вот что я тебе скажу, мой милый. Она влюблена не в тебя, а в Никитина. Очень хорошо помню, как она на него смотрела, когда вы трое стояли в прихожей.

Предположение вызвало у меня смех, Базиль настаивать не стал и переменил тему. Но капля яда уже проникла в мою душу и начала ее разъедать.

А ведь верно! Почти все наши разговоры так или иначе вертелись вокруг Никитина. Не было случая, чтобы Даша поинтересовалась чем-то из моего прошлого или моими мыслями о будущем! Разве так бывает, когда девушка любит? А вот в Никитине ее занимало всё, любая мелочь. Мне теперь казалось, что самый голос ее менялся, а глаза загорались особенным огнем, когда она произносила его имя!

Мучения мои были слишком остры, чтобы я мог долго терзаться неизвестностью. Поступил я так же, как всегда — ринулся в пучину, не задумываясь о последующем.

Назавтра я чуть не загнал коня, чтобы поскорее вернуться с задания и подстеречь Дашу, когда она будет возвращаться из серных ванн, — весь ее распорядок был мне известен до мелочей.

— Вы любите Олега Львовича! — выпалил я, выскакивая ей навстречу из кустов. — Я знаю! А со мною водитесь, лишь чтобы выведывать о нем новости! Но я… я не желаю более состоять в этой жалкой роли! Только это я и хотел вам сказать!