Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине Страница 25

— Я тоже хочу разобрать какое-нибудь сочинение, — сказал он. — Принесите что-нибудь посерьезнее.

— Хорошо, я принесу вам «Исторические письма» Миртова, — сказал Кропоткин.

«Посерьезнее», — улыбнулся он, простившись с Шабуниным. Ну посмотрим, осилишь ли «Письма». Растут наши фабричные, будущие крестьянские пропагандисты. Эта троица уже нынешним летом может что-то посеять в деревнях. Лето. Как незаметно оно подкатило! Скоро фабричные разойдутся. За ними и мы все, почти все, кто еще остается в Петербурге, разъедемся.

Нет, разъезд начался раньше. Его ускорила Венская всемирная выставка, на которую со всего света хлынули промышленные товары и произведения искусства. Клеменц предложил обществу послать на эту выставку человека, дабы он купил там типографический станок.

Собрались обсудить не только предложение Клеменца, но и многое другое. Человек, которому предстояло поехать в Вену, должен был побывать в Швейцарии, встретиться с Александровым, отнять наконец у него типографию и передать ее в надежные руки. Была и еще одна задача, не менее важная, чем приобретение и передача типографий. Ожидалось заграничное издание двух журналов, предназначенных русской революционной молодежи. Один замышлял Бакунин, другой готовил Лавров. Общество должно было решить, с кем вести переговоры, какое идейное направление поддержать, бакунинское или лавровское.

Сходка была так малолюдна, что долго не приступала к обсуждению этих сложных вопросов, подлежащих решению всего общества. Никто не начинал главного разговора. Все кружили около.

— А выставка теперь в самом разгаре.

— Да, Вена, должно быть, кишит, как муравейник.

— На этот раз Восток, пишут, широко представил себя. Чуть ли не затмил Европу. Особенно отличается Япония. Доставила даже такую громаднейшую статую, что ее не могли провезти через туннель.

— Россия там тоже удивляет мир. Вывезла напоказ свои богатства — меха, золото, серебро, яшму, бриллианты. Народ-то ничего этого не видит, так пускай иностранцы полюбуются.

— Интересно, как отнесутся европейцы к русской живописи? Достоевский уверял в «Гражданине», что Европа не воспримет наших новых художников. Они, мол, замкнуты в узком жанре, скованы направлением.

— Да, не нравится Федору Михайловичу современное направление.

— Господа, а вы читали предпоследние номера «Дела»? — спросил Грибоедов. — «Бесам» нанесен еще один удар. Сокрушительный. Грянула артиллерия. Ссыльный Ткачев обрушился на них.

— Что, под своим именем выступил? — спросил Миша Куприянов.

— Нет, под псевдонимом, как всегда. Куда там Михайловский! Тот бил мягко, корректно, а этот прямо режет: «В „Бесах“ окончательно обнаруживается творческое банкротство автора „Бедных людей“».

— И вы согласны с таким приговором? — сказал Кропоткин.

Грибоедов пожал плечами.

— Не совсем.

— А я совсем не согласен, — сказал Кропоткин. — Достоевский и в «Бесах» остается великим писателем.

— Господа, — заговорил Чайковский, — давайте займемся все-таки делом. — Он встал с дивана и сел к столу. Вынул из кармана какую-то тетрадку и карандаш.

«Что это он? — подумал Кропоткин. — Протокол, что ли, собирается писать? Такого никогда еще у нас не бывало».

— Дмитрий Александрович, — продолжал Чайковский, — изложите свое предложение.

Клеменц сидел в углу и просматривал газеты, оставленные на столике, видимо, коммунарками.

— Что тут излагать? — сказал он, отложив газеты. — Всем хорошо известно, что у нас нет подходящих книг для народа. Самим надо издавать. Давно ведь мечтаем приобрести станок. На выставке, конечно, представлены самые разнообразные печатные приспособления. Легко будет выбрать, что нам подойдет.

— Все это прекрасно, — сказал Чайковский. — Очень прекрасно. Но хватит ли у нас на станок денег? Николай Алексеевич, хватит? — повернулся он к казначею Грибоедову.

Тот насупился, сдвинув кустистые палевые брови.

— Напрасная затея. Если купим станок, у нас не останется ни рубля. На другие дела тогда не просите. Достать негде. Или обойдетесь без денег?

— Ничего, до осени перебьемся, — сказал Куприянов.

— Нет, не перебьемся! — вспылила Люба Корнилова. Она была чем-то расстроена. Всегда ко всем радушная, веселая, милая, сегодня пришла мрачной, в разговор долго не вступала, сидела рядом с сестрой и о чем-то тревожно с ней переговаривалась шепотком и вот внезапно накинулась на Михрютку. — «Перебьемся!» Нет, Куприянов, без денег мы не можем остаться. Я вот задолжала жандарму, все обещаю ему сто рублей, а не приношу. Он перестанет мне верить, и лопнет наша связь с заключенными.

— Да, я не могу оголить кассу, — сказал Грибоедов. — Вдруг понадобится вам вывезти какого-нибудь ссыльного, где я достану денег?

— Ну вот и рухнула ваша идея, Дмитрий Александрович, — сказал Чайковский, глянув на Клеменца. — Какой же выход, господа? Не подскажете?.. Я обращался к доктору Веймару. Любезный друг наш дает сто пятьдесят рублей. — Он взял карандаш и записал что-то в тетрадку. — Будем эти деньги числить за нами. Может быть, кто-нибудь из вас, друзья, найдет где-нибудь некую сумму?

— Я попытаюсь выпросить у отца рублей сто, — сказала Александра Корнилова.

— Так, записываем. Прекрасно. Кто еще может найти лазейку?

Все долго молчали. Кропоткин понурился, облокотившись на колени. Напрягал намять, прикидывая, к кому бы обратиться за помощью. У бывших пажеских приятелей деньги не держатся, быстро прокучиваются. У родственников он никогда ничего для себя не просит. Признаться им, для чего нужны деньги, нельзя, а лгать он не может.

— Значит, ничего больше не предвидится? — сказал Чайковский, откинув тетрадку.

— Но неужели никакого выхода?! — вскричал Кравчинский, сорвавшись с места. — Надо обработать какого-нибудь либерального богача. Есть же такие. Долгушинцы вон нашли… Постойте, мы забыли Дмитрия Лизогуба! Он вступает в наше общество. И у него огромное состояние. Самый богатый студент. Где он теперь?

— В Харькове, — сказала Корнилова. — Уехал туда основать кружок. Адреса у нас нет.

— Пока разыщем Лизогуба, выставка в Вене закроется, — сказал Чайковский. — Ничего, господа, не выходит. Весьма жаль, что никто из нас не имеет состояния.

«Черт возьми, у меня ведь есть именьишко, — спохватился Кропоткин. — Правда, оно принадлежит и брату, но Саша не огорчится, если я продам землю».

— Друзья, я найду деньги, — сказал он.

— Вот как! — обрадовался Чайковский. — Сколько?

— Думаю, на станок хватит. У нас с братом есть земля в Тамбовской губернии. Продам ее.

— Ну, это долгая песня, Петр Алексеевич, — сразу остыл Чайковский.

— Но можно взять деньги из кассы, потом я внесу.

— Нет, мы не можем на это пойти, — уперся Грибоедов.

— Если не продам скоро землю, займу деньги в Москве и вышлю вам, — сказал Кропоткин.

Грибоедов еще минуту поартачился и согласился.

— Прекрасно, — сказал Чайковский. — С типографиями решено. Одну покупаем, а женевскую отнимаем у Александрова и передаем в надежные руки. А как с журналом? С кем будем сговариваться?

— Конечно, с Лавровым, — заявила Александра Корнилова. — Мы знаем его направление. Вели с ним переговоры, писали ему, и он изменил свою программу. Согласился, что журнал должен быть голосом русской революционной молодежи, а не избранных литераторов.

— Ни того, ни другого журнала еще нет, — сказал Кропоткин. — И неизвестно, какими они будут. Мне кажется, надо побывать и у Лаврова, и у Бакунина. Хорошо познакомиться с их замыслами.

— Нет уж, Петр Алексеевич, от Бакунина нас увольте, — сказал Куприянов.

— Не пора ли перестать вешать на него чужие грехи? Вы хорошо знаете, Михаил Васильевич, что Бакунин давно отрекся от Нечаева.

— Да, открестился, но стратегию свою не изменил. Да и теория его совершенно для нас неприемлема.

— Она остается для нас еще неведомой. Мы судим о Бакунине по отдельным статьям, которые изредка до нас доходят. Теперь он заканчивает, говорят, наиболее цельное сочинение. Прочитаем и тогда уж заключим, приемлема ли для нас его теория. Я все-таки предлагаю пойти на переговоры с Бакуниным.

— Да, надо разузнать, что за журнал он задумывает, — сказал Клеменц.

— Надо, надо, — поддержал его Кравчинский.

— А я решительно против, — заявила Александра Корнилова.

— И я против, — сказала Люба.

Чайковский развел руками.

— Расходимся, господа.

— Не будем спорить, — сказал Кропоткин. — Выйдут журналы, тогда и решим, к какому присоединиться.

Люба Корнилова подошла к Грибоедову и что-то сказала ему на ухо. Тот закивал головой и встал.

— Господа, я удаляюсь, — сказал он и вышел.

Пошел к больной Вере, догадался Кропоткин. Вот ведь фиктивный муж, а заботится о ней, как дай бог всем законным. Редко оставляет ее одну в квартире.