Ефим Курганов - Завоеватель Парижа Страница 25

Пушкин выглядел совершенно потрясенным и одновременно смотрел с некоторым недоверием. Заметив это, Ланжерон заметил ему:

— Так и быть, покажу вам одну бумагу, отнюдь не подлежащую оглашению.

Граф подошел к окну, близ которого стоял большой металлический шкаф, выкрашенный в вишневый цвет — в тон роскошной бархатной портьере. Аккуратно отомкнув ключиком дверь шкафа, Ланжерон достал оттуда портфельчик (или как он говорил «portefeuille»), оббитый белой шелковой материей, по которой был вышит парусник, плывущий к городу на холме — это был знак ложи «Понт Еквсинский». Из портфельчика Ланжерон достал, несколько большого формата листов, сложенных вдвое, и торжествующе протянул Пушкину. Тот с интересом и опаской взял их, но взгляд его уже через несколько мгновений явно помутнел.

Протянутые Ланжероном листы содержали список членов ложи «Понт Еквсинский». Там Пушкин обнаружил не только Жана Лорана, но и профессора итальянской словесности Антона Пиллера и поклонника апельсинового ликера Якова Десмета, и профессора математики Ришельевского лицея Генриха Виарда и директора коммерческой гимназии Николая Даревского и, наконец, адъютантов графа Александра Облеухова и Андрея Римского-Корсакова.

Полнейшая растерянность Пушкина не укрылась от Ланжерона.

Ласково и одновременно лукаво улыбнувшись, он проговорил, аккуратнейшим образом укладывая листы назад в портфельчик:

— Так что, резвясь, будьте все-таки поосторожней у Оттона, любезный Александр Сергеевич: имейте в виду — там сам собираются люди вполне серьезные.

Тут граф подмигнул Пушкину, и оба они в один голос захохотали.

Масса дел, лежавших на Ланжероне по управлению Одессою и всем южным краем, тяготила его, и он предложил отделить обязанности по управлению краем от обязанностей по заведыванию городом Одессою. 25 мая 1820-го года последовал указ об образовании отдельного Одесского градоначальства, причем за Ланжероном осталась должность главного начальника южных губерний.

В это время Ланжерон представил императору Александру записку об отмене табели о рангах и, в частности, предлагал отменить чины по гражданскому управлению. Ланжерон подал императору еще одну записку. В ней он указывал на излишнюю многосложность канцелярской переписки, на громадное число подписываемых начальниками бумаг, прочесть которые им не под силу и на проистекающий от этого вред для дела (в письме А. С. Пушкина к Е. М. Хитрово, датируемым 1830-м годом, читаем: «Я питаю отвращение к делам и бумагам, как выражается граф Ланжерон»). Император Александр остался весьма недоволен проектами графа Ланжерона.

Картинка. БЕСЕДА ЗА ВЕЧЕРНИМ ЧАЕМ (ПРОЕКТ ГРАФА ЛАНЖЕРОНА)

Вернувшись после вечерней прогулки, граф Ланжерон и Пушкин сразу же прошли в кабинет. Туда им подали смородиновый чай с бисквитами. Разговор завязался о греческих повстанцах, которым губернатор Новороссийского края не только сочувствовал, но и помогал.

Потом зашла речь о сегодняшнем обеде у Оттона. Пушкин забавно изобразил, как этот пузатый крепыш, увидев, что из Ришельевского лицея вышел профессор математики и физики Генрих Виард и направился в сторону его заведения, даже не ринулся, а полетел встречать профессора. Пушкин показывал, как Оттон отбрасывал стулья, мешавшие его продвижению, и еще довольно точно демонстрировал угодливую улыбку, застывшую на тучном лице ресторатора. Граф буквально трясся от смеха.

На просьбу Ланжерона почитать что-нибудь из новых стихов, Пушкин откликнулся мигом. Лукаво и одновременно многозначительно улыбнувшись, он прочел свою эпиграмму на Александра I «Воспитанный под барабаном». В совершенно особый восторг графа привели строки:

Под Австерлицем он бежал,В двенадцатом году дрожал.

Зашла речь о личности императора. Пушкин весьма интересовался причинами его нынешней неприязни к графу (со дня на день ожидалось, что ему предложат уйти в отставку).

— Милый Александр Сергеевич, — отвечал Ланжерон. — Мы с Александром Павловичем взаимно недовольны друг другом, хотя когда-то были довольно близкими друзьями, Он мне поверял многие из своих тайн. Но с тех пор многое изменилось. Я лично очень разочарован в государе. Он оказался человеком коварным и лживым, на самом деле не желающим для своей страны никаких перемен. В 1818 году я представил ему записку, в которой предложил отменить табель о рангах («Projet de suprimer les rangs dans le civil en Russie»). Так государь был просто в бешенстве.

— Еще бы, — захихикал Пушкин. — Я представляю себе реакцию этого бывшего псевдолиберала. Граф, но как вы решились предложить такое?! Это же настоящая революция! Да вы бунтовщик! Да вы представляете, на что вы замахнулись?

Ланжерон, однако, был совершенно серьезен — он совершенно отмел шутливый тон Пушкина, который обычно поддерживал:

— Любезный друг мой Александр Сергеевич. 28 лет я служу в России и России и за эти годы повидал столько административной дикости, столько злоупотреблений, столько чиновничьего безобразия, что не стало больше сил терпеть. Особенно поучителен был одесский опыт, когда я стал херсонским губернатором и одесским градоначальником. Тут я понял, что надо что-то срочно делать, что необходимы глобальные перемены.

С лица Пушкина вмиг слетела улыбка. Граф же продолжал:

— Я вполне допускаю, что при Петре Великом, в связи с проводимым им преобразовании России, табель о рангах могла иметь значение и пользу, но теперь-то она выродилась, она не только бесполезною, но даже и вредною, источником многих неудобств и злоупотреблений. Милый Александр Сергеевич, вы же числитесь по иностранной коллегии, вы же тоже чиновник, вы что не видите что главные посты находятся в руках недостойных выскочек?

Пушкин молча кивнул. Он был серьезен как никогда. Но Ланжерон даже как будто не смотрел в его сторону. Казалось, что мысли непроизвольно вспыхивают в нем и вырываются в виде огоньков пламени. Граф был в страшном гневе — в гневе на российскую административную систему:

— Эти писаки, вырвавшиеся из лакейской, без настоящего воспитания, без убеждений, без совести. Казнокрадство, взяточничество, разграбление беззащитных для них не может считаться преступлением. Более того, они убеждены, что именно так и нужно действовать. С самого детства эти люди привыкли к разным крючкам и интригам, к двусмысленному толкованию законов. Они посвящены во все тайны злоупотреблений и, достигая постепенно высших чинов, соединяют в своих руках главную часть администрации. Можно ли…

Тут Ланжерон, кажется, вспомнил о Пушкине — во всяком случае, он обернулся в его сторону и, не снижая интонации, довольно грозно продолжал: — От таких людей ожидать справедливости? Этот презренный люд имеет только одну цель — подыматься все выше в чинах путем разного рода мошенничеств и достигнуть благосостояния.

И потом сказал уже, прямо обращаясь к Пушкину:

— Вот что есть табель о рангах в действительности. Прямо так я и написал государю. При этом я отметил то, что, занимая одно из самых высоких мест в администрации, я могу вполне отчетливо судить о размерах подлости и безнравственности чиновников. Самое пылкое воображение не в состоянии выдумать то, что можно видеть на деле.

— Граф, но нужно быть не очень смелым, а отчаянно смелым, чтобы написать так императору.

— Любезнейший, — довольно холодно заметил Ланжерон. — Я брал Измаил. Бояться ли мне человека, который, как вы пишете, «в двенадцатом году бежал»?

Пушкин улыбнулся, но ничего не ответил. Ланжерон же продолжал, предварительно попросив, чтобы принесли еще бисквитов и чая:

— Я писал государю, что отмена табели о рангах есть единственное средство улучшения нравов служащих, единственное средство оздоровления российской административной системы. Это мера, может быть, и крутая, но неизбежная. Но как выяснилось, император, имеющий репутацию реформатора, панически боится перемен. Он не желает знать об истинном положении вещей, а оно катастрофическое, мой юный друг. Я это вижу каждый день и страдаю, что не в моих силах изменение сложившейся системы. Кажется, единственное, что меня может успокоить, — это отставка, хотя я себя и чувствую полным сил. Ладно, примемся за чай, а то мы что-то совсем забыли о нем.

Когда были обнаружены беспорядки в управлении новороссийским краем, то Ланжерону негласно было приказано проситься в отставку. 15 мая 1823-го года он по болезни был уволен от всех занимаемых им должностей.