Владимир Буртовой - Cамарская вольница. Степан Разин Страница 26

— Ах ты, нечистый! — ругнулся Митька, а кого поминал таковым, понять было трудно — то ли яицких годовальников, то ли атамана Разина, а может, и воеводу. — Куда ж все это деть? — и он обвел взглядом каморку. На полках стояли исполненные уже заказы: конская сбруя из медной чеканки, стопка красиво украшенных медных блюд, две объемистые ендовы[67] с рыльцами для отлива в виде раскрытого утиного клюва. На крючках в стене слева от окошка висели два деревянных щита, обшитых сверху листами меди, а по меди Митька нанес искусно сделанную кружевную роспись: от Бога был дан ему этот дар — чеканить узоры по меди да по серебру. Случалось прежде и по золоту делать замысловатые рисунки, но теперь в Астрахани богатые купцы да бояре опасаются выказывать золотое узорочье перед стрелецкими чеканщиками, чтоб потом над ними не учинили разбойного промысла с душегубством.

Митька поднял с наковальни почти готовую ендову-гусыню — с плавно изогнутой шеей, а вместо глаз вставлены кровавым цветом сверкающие рубины, — сказал с вояку:

— Вот, воевода Хилков через своего дьяка заказывал да съехал из Астрахани, не дождался конца работы…

— Дивная ендова, Митяй! — Оценивающе оглядев ендову, пятидесятник цокнул языком. — Таких и на Москве не много в продаже средь тамошних чеканщиков!

— Приберусь я тут… Кто знает, когда воротимся с похода! Да и все ли воротятся? Ежели со мной что случится, заберешь все это и Ксюше передашь.

Аникей молча мотнул головой, насупил густые брови, филином, не мигая, уставился в темный угол, где в небольшом ящике ручками вверх торчали молотки, молоточки, клещи и еще какой-то инструмент. Митька привычно разобрал утварь каморки, сложил в сундучок и запер инструмент: возил его за собой как и смену белья. Такова стрелецкая жизнь — коль война, бери пищаль, цепляй саблю на себя, клади на плечо тяжелый бердыш и шагай со своим сотником за начальством, не спрашивая, кого отбивать или усмирять придется. А если кончился поход для тебя счастливо и ты уцелел, принимайся за избранный промысел — паши землю, лови рыбу, руби по заказу дома или клади каменные соборы альбо городовые стены и башни, паси в степи скот. А если сноровист — рукодельничай: шей сапоги, кафтаны, обжигай горшки или, как Митька Самара, радуй свой и чужой глаз и сердце узорчатой чеканкой… На государево жалованье, а оно весьма часто к тому же поступает с большой задержкой, себя не просто прокормить, а ежели обзавелся женкой, и рядом, словно грибы-опята вокруг пня, проросли детишки, тогда и вовсе стрелецкая жизнь — не один только мед сладкий да хмельной…

У Аникея женка есть, вот уже десятый годок, да детишек Бог не дал пока что. У Митьки уже два вьюна, семи и десяти лет, бесенятами носятся в доме, переворачивая все с ног на голову, — баловал родитель своих сынков, потому как любил этих голубоглазых пронырливых пострелят и не хотел, чтобы росли они сызмальства в узде и постоянном страхе, не смея шагу ступить без чужого позволения. Из таких-то и вырастают не забияки с отважными сердцами, а енохи-запечники,[68] которых всякий, кому не лень, по шее мимоходом бьет. Жена Ксюша иной раз норовила угомонить ребятишек скрученным полотенцем, и тогда Митька, смеючись, командовал озорникам: «Брысь под печку!» — и те послушно исчезали с материнских глаз. Правда, ненадолго, а потом, из-за угла позыркав плутоватыми глазенками, вновь заполняли горницу шумом и хохотом. Родитель Митьки, отставной стрелецкий пятидесятник Семен, едва детишки начинали баловать сверх всякой терпимости, хватал их под мышки и так, брыкающих ногами, тащил едва не до самой Волги. Вместе с ними живо разоблачался и ухал с головой в воду, будь это в июльский зной или уже в прохладные дни с последней песней скворца.[69] Ребятишки с визгом бултыхались, носились по сырому песку до тех пор, пока солнце не ложилось щекой на западный окоем, где-то далеко-далеко за краем России. Тогда дед Семен брал внучат за руки и, присмиревших, уставших, вел домой ужинать и спать…

Аникей, женатый на родной сестре Ксюши Дуняше, без малого всякий воскресный день вместе с супружницей навещал свояка Митьку, баловал племянников недорогими гостинцами. Дуняша с тоской в глазах обнимала ласковых к тетушке озорников, совала им в проворные руки по прянику, а потом все вместе шли к воскресной службе… Теперь семьи остались в Самаре, а здесь, в чужом городе, только рабочий инструмент у Митьки. Аникей изнывал от черной тоски — по нынешней весне по челобитью воеводе взял он откуп самарских Соковых и Кинельских юрт[70] для рыбной ловли на три года «без перекупу»,[71] уплатив сорок два рубля двадцать семь алтын[72] и полупяти деньги[73] в год. Как-то теперь там Дуняша досматривает за нанятыми работными людьми? Не сгубили бы летнего лова, а то и откупных денег не возвратишь, не только себе какой-то достаток получить.

Митька наконец-то прибрался в каморке, пошли в дом — а они с Аникеем снимали пристрой у астраханского стрелецкого десятника Оброськи Кондака, — облачились в стрелецкие кафтаны, взяли воинское снаряжение. Во дворе, слышно было через открытую дверь пристроя, выла с детишками Оброськина женка — сам хозяин дома собирался под руку полкового воеводы князя Львова.

На подворье вышли одновременно.

— Идем, что ли, соседи? — угрюмо буркнул Оброська, косясь на свой кафтан — не видно ли мокрых пятнышек от женских слез? — и зашагал впереди, враскачку, высокий, плечистый, с пищалью за спиной и с тяжелым отточенным бердышом, положив его ратовицей на правое плечо. Шли с посада в кремль через Воскресенские ворота, к площади у собора, миновав кабак с закрытыми по случаю стрелецкого сбора дверями и стражей около них.

На ратное дело их благословил седобородый и весь белый, как болотный лунь, митрополит Иосиф, и после молебна и переклички, через Горянские ворота выступили сотнями к волжскому берегу, разместились по стругам. Митька Самара со своим десятком стрельцов плыл на головном. Изредка откидываясь назад и вытягивая весло в гребке на пару с дюжим Еремкой Потаповым, он видел на кичке статную коренастую фигуру полкового воеводы князя Львова. Рядом с ним едва ли не на голову возвышался, кизылбашскому минарету подобно, тонкий и юркий стрелецкий голова Леонтий Плохово. Чуть в сторонке у борта о чем-то переговаривались сотник Михаил Хомутов и пятидесятник Аникей Хомуцкий. На соседнем струге со своей полусотней плыл второй пятидесятник Алексей Торшилов, а дальше два струга сотника Михаила Пастухова, тоже из Самары. Были под рукой у князя Львова стрельцы из Саратова, из Царицына, но больше всего из астраханских да московских стрелецких приказов.

В правый борт ударились мелкие, ветром нагнанные волны, в крике надрывались чайки, кружа возле стругов, — должно быть, правы старые, рыбного промысла мастера, когда говорят, будто души рыбаков, погибших в морской пучине, вселяются в этих беспокойных птиц, оттого они и мечутся постоянно около людей, своих родичей и дружков окликая…

С выходом стругов в море стрельцы поставили паруса и на палубе кто где, кроме тех, кто дежурил у паруса на становях и на отпускных. Иные постарались уснуть, чтобы не думать о предстоящем сражении, другие коротали время за разговором.

— Слышь, Митяй, — стрелец Гришка Суханов легонько толкнул десятника Митьку Самару в бок. — Взаправду ли на астраханских стрельцов в бой идем, а? — Его светло-желтые глаза задумчиво следили за кувырканием чаек в морской волне; рыжеватые, цвета соломы усы и бородка почти не видны при ярком солнце.

— Наш сотник Мишка Хомутов так сказывал, — ответил Митька Самара, стараясь сесть так, чтобы жесткие доски невысокого фальшборта не давили больно на лопатки сутулой спины.

— Грех-то какой, братцы! Ну, иное дело казаки с кизылбашцами сцепились, те тако же не единожды на наши окраины набеги чинят и в полон русских уводят. А здеся стрелец в стрельца из пищали палить будет!

— Так своровали ж астраханцы супротив великого государя! — уточнил Митька Самара, хотя и сам в душе был согласен с молчаливым отроду Гришкой Сухановым. А тут и молчуна, знать, думами допекло до печенок. — И своего командира стрелецкого голову Сакмашова в воду, слышь, братцы, посадили!

— Хороших в воду не сажают, — буркнул из-за Суханова Еремка Потапов. — Знать, от Бога ему там уготовлено место сидеть под водой в мешке с каменьями тяжкими… Охо-хо, братцы! Когда ж люди возлюбят друг друга, а не будут меж собой грызться, как звери дикие и вечно голодные, а?

Митька Самара хмыкнул, покосился на полкового воеводу, который, усевшись в легкое плетеное кресло, о чем-то выслушивал полусогнутого над ним Леонтия Плохово.

— Возвратимся ежели, так ты с тем спросом и подступись к астраханскому воеводе Прозоровскому, — пошутил Митька, обращаясь к Еремке. — Авось с дыбы сам скажешь, когда полюбятся тебе бояре да воеводы краше родной матушки…