Эфраим Баух - Пустыня внемлет Богу Страница 26

Может ли кто-то быть счастливее человека, которому, как та пошевелившаяся песчинка, откроется мысль, способная раскачать пространство и заставить его хотя бы краешком раскрыть тайну сотворения мира?

Мысль эта и вправду подобно смерчу упадет с неба в умопомрачительную расчисленность и слаженность механизма дворцов, колесниц, воинов, знати и простонародья, кажется притертых друг к другу, как блоки в пирамидах.

Вот что кощунственно, но невероятно любопытно: пантеон богов мельтешит и утомляет, а вот за этой песчинкой, да и мыслью, кто-то гораздо более сильный, чем все эти боги и повелитель мира, свободно поигрывает случайностью, таящей в себе абсолютное и конечное знание. Но этот кто-то, как школьник, стремится к безделью и минимальному усилию, с поразительной легкостью и безответственностью ставит на карту жизнь человека, уводя его в иллюзорные лабиринты далеко от истины, которая кажется самой важной, самой нераскрываемой, но которой он-то вовсе не дорожит. Он подкатывает ее к твоим ногам, как волну: ты хочешь вступить в нее, но она тут же ускользает.

Вот какие странные мысли, ранее никогда его не посещавшие, приходят Месу на ослепительном безвременье, в пекле ливийской пустыни, рядом с похожими на живые мощи аскетами.

— Была бы на то моя воля, — мечтательно говорит он Яхмесу, — остался бы здесь до конца своих дней.

5. Мернептах

После ослепительного испепеляющего безмолвия, переходящего в изматывающий звон в ушах как бы все время на грани потери сознания, после странных мыслей, подобных небольшим, но резко закручивающимся воронкам, жерла которых теряются в неизбывных глубинах духа, дворец оглушает Месу привычной суетой и бестолковостью слоняющейся по коридорам и анфиладам комнат знати и слуг.

Как ни пытается Месу пребывать в облаке покоя и размышлений, протягивающемся из вчерашнего безмолвия, в глаза назойливо лезут из каждого закоулка полупроявленные в полумраке шептуны, и отличает их скорее не выпученный взгляд, а необыкновенной величины уши. В ушах же Месу назойливо звучит негромкий голос Яхмеса, объясняющий, почему комнаты строят анфиладами: с одним входом комната подобна ловушке; можно перекрыть и оба входа, но все же шансов на спасение больше.

Месу искупался, с удовольствием сменил отяжелевшую, напитанную песком одежду на чистую холщовую и намеревается пересечь длинный коридор, наполненный привычным, багровым от пламени редких и слабых светильников мраком, в сторону сада, но внезапно каменные стены высвечиваются множеством факелов: навстречу ему идет, улыбаясь, Мернептах, за которым тянется хвост охраны.

Мернептах желает из уст Месу услышать о поездке к аскетам, но не здесь и не в саду. Есть у него заветное место. Они проходят теряющийся во мраке гулко пустой необъятный тронный зал с огромной статуей правителя мира в виде стоящего сфинкса, поднимаются на колесницы.

Улицы полны пьяного люда, сегодня ведь праздник техи[5], дары в храмы отнесены, можно пить и орать во всю глотку, приветствуя проезжающего наследника и его свиту.

Охрана, среди которой надежно и близко маячит лицо Яхмеса, окружает огромный дом, утопающий в зелени. В приятном сумраке зала слышен лишь шум фонтана. Необъятной величины стол уставлен винами и яствами.

Что ж, — говорит Мернептах, — раз праздник, то и нам не грех пригубить.

Месу, редко берущий каплю в рот, знает, что и Мернептах пьет мало, При виде такого изобилия трудно сдержать зарок питаться, как аскеты, который Месу дал себе в эти дни.

Еще более расслабившись после кубка вина, Месу впервые испытывает необъяснимую симпатию к Мернептаху. Обычно подвижный, стремительный, полный жизни, в эти мгновения он замер по ту сторону стола в непривычной, даже несколько печальной задумчивости.

Вино развязывает язык, и Месу как-то очень легко, в духе аскетов, рассказывает о смерти Хори, и от внимания его не ускользает, что при этом сообщении Мернептах чуть вздрагивает. Месу говорит о звоне в ушах, о песчинке, раскачивающей пространства, об аскетах, которые изначально ощущают в себе душу грешной, жалкой, нечистой и пытаются праведностью вымолить у богов отпущение грехов, очищение от скверны.

Как же быть с теми, — неожиданно и негромко говорит Мернептах, — кто самоуверен в своей праведности, считает свою справедливость и власть непогрешимой?

«Неужели в этот миг мы вместе с ним думаем об одном и том же существе: нашем отце и деде, повелителе миров? Или это ловушка? Или я не понял тона и он самого себя имеет в виду? Но ведь произнес слово „самоуверен“?» — лихорадочно думает про себя Месу.

Меня, который окружен охраной, — продолжает Мернептах, — и каждый раз наново должен проверять собачью верность каждого из телохранителей, поражает, как тот же аскет, абсолютно наг и беззащитен в недрах бескрайнего песчаного безмолвия, ныряет в сон, не боясь там встречи с мертвыми, остановки сердца, потери дыхания.

— Все дело в любви к миру, которой они одержимы, — внезапно выпаливает Месу, сам удивляясь, откуда и каким витком это вынырнуло.

— Слово произнесено: любовь. В меру наших возможностей мы достаточно знаем друг о друге. Мне известна та святость, с которой ты относишься к любви между мужчиной и женщиной. Об этом наши записные распутники во дворце даже сочиняют всякие байки и небылицы. Я не жду от тебя ответа на мучительные вопросы, это было бы смешно. Даже молчаливого подтверждения для меня достаточно. Вот проделал ты нелегкий путь, искупался, облачился в чистые ткани, выпил и поел, утишил боль души, всегда полной тревоги и рвущейся неясно к чему. Но как понять: незнакомое ранее и, следовательно, ничтожное для тебя существо мимолетно, может и не думая ни о чем, коснулось тебя рукой или бедром, улыбкой или нежным своим очертанием, мелькнувшим вдали, и вся жизнь в тебе перевернулась, и все вкривь и вкось, и никакой логики? Вот корень, точка, смерч, не дающий мне покоя, или любимая тобою воронка — я ведь внимательно читал твой трактат о водоворотах, — откуда произрастает вся чистота, святость и тайна жизни.

Но откуда это невероятное распутство наших женщин? Я не говорю о гаремах, домах свиданий, певичках и танцовщицах. Я говорю о тех, кто хранит семейный очаг и растит детей. Отдаются за дешевую побрякушку, за пару серег. Став даже повелителем этой страны, я ничего не смогу сделать. Знаешь ли ты что-либо о наших с тобой братьях, о том, что они вытворяют, пока ты мучительно копаешься в своих грехах? Поехали…

Опять колесницы летят во тьму ночи сквозь невероятную скученность домов, улиц, толпы пьяных, но даже эти улицы всё сужаются, искривляются, опять возникает в глубине зелени какой-то приземистый темный дом. В слабом колышущемся пламени светильников вокруг ощущается замешательство: охранники дома узнают своих собратьев по делу, телохранителей Мернептаха и Месу, о чем-то бубнят. Мернептах с привычной стремительностью влетает в дом, за ним — Месу.

Удивление, и не более, на лицах пьяных, захваченных врасплох принцев, на столах перевернутые ковши, лужи вина на полу, в проемах дверей мелькают полуобнаженные, а то и совсем нагие фигуры женщин, явно не похожих на египтянок; испуг и, кажется, даже слезы на их лицах.

Месу вздрагивает: существо с кошачьими повадками ловко и быстро убирает столы, вытирает лужи, подбирает каждый клочок мусора. Мернептах вихрем проносится по комнатам, и опять они летят на колесницах обратно, в то самое заветное, как сказал Мернептах, место.

Поздний час ночи. Безмолвные звезды и дремотный шум фонтана.

Кто же эти девицы? — смутно догадываясь, спрашивает Месу.

Тебе знаком Джаа, тощий как палка, с бельмом на глазу, глава государственной службы безопасности? Большой любитель женщин. С его легкой руки пара верных ему псов-охранников неотступно выслеживает красивых женщин-хабиру, затем шантажирует: заберем у вас младенцев, если не окажете услуги начальству. Он и принцев втянул в это дело.

Куда же смотрит… повелитель миров?

Не куда, а сквозь пальцы. Так что и мне не попадет за мои вольности, и им за их распутство.

А этот… Джаа? Он ведь опасен.

Мы ему слишком обязаны, но он знает свое место. Понимаешь, брат мой, вот она, мерзкая реальность, и мы с нашими размышлениями и самокопанием ей не подходим, а изменить что-либо невозможно. Что ж, пора спать. Покойных снов.

Месу так и не уснет до утра, ворочаясь в постели, ошеломленный всем увиденным и услышанным. Что сие означает: отбросить самокопание и приспособиться к мерзкой действительности или уйти к аскетам? Ай да Мернептах, самоуверенный сорванец в прошлом, повелитель мира в будущем. Но что он хочет от него, Месу? Об этом и словом не обмолвился.

Перед глазами Месу колышутся испуганные лица нагих женщин-евреек, так бы их назвал Яхмес. Месу вздрогнул: показалось ему, всплыли их голоса, как бы схваченные его слухом, но не услышанные им в те мгновения стремительного прохода и полной растерянности, — им, который, один раз услышав чей-то голос, различит его в любом многоголосии.