Дмитрий Вересов - Генерал Страница 26

15 января 1942

Тиф косил людей сотнями, не разбирая генерал перед ним или Ванька-взводный. Похоронная команда сбивалась с ног, сама едва не падая от усталости. И каждое утро, выводя людей на работу, Трухин вспоминал пугавшую его в детстве картинку из какой-то книги по Средневековью: крылатая чума летит над землей, сея свои смертоносные семена, а внизу беспомощно копошатся люди в балахонах и с птичьими клювами. Толку от последних было мало, как тогда, так и сейчас. Впрочем, Трухин знал, что и тиф, и чума действуют избирательно и прихотливо, частенько не считаясь ни с какими прожарками и дезинфекциями, и порой не заболевает тот, кто крепок духом, а не телом. И, как ни странно, с разгулом нелепой для военного времени смерти Трухин ощущал себя все более свободным. Большинство переживало за свою жизнь, за оставшихся на родине детей, жен, родителей. Это делало людей уязвимыми. У него же за спиной не было ничего, все осталось в далеком и теперь уже почти сказочном прошлом. Оставался лишь дух и Россия.

Он выполнял свою работу почти механически, находясь где-то совсем в иных мирах, где не было ни обмороженных рук, ни чудовищных болей в желудке, ни унижений. «Мы клонимся к началу своему…» – в юности понять эти строки Пушкина трудно, почти невозможно, но после сорока они обретают свою ясность и смысл. И Трухин, как в калейдоскопе, крутил перед глазами волшебные стеклышки прошлого.

Утопающая в зелени и пене флагов площадь в дни юбилейных торжеств, и отец, по-юношески стройный, в своей старой форме гренадерской Его Королевского Высочества принца Карла Прусского форме медленно ступает по брусчатке. Федор в толпе отчаянно переживает за малейшую могущую случиться оплошность отца и в то же время делает демонстративно скучающее лицо, ибо рядом не только Валечка, но и Кока. Царь стоит неподвижно, чуть улыбаясь под усами, а шагов впереди у отца еще много, и майский ветерок с Волги, как назло, заворачивает край вышитого полотенца, грозясь скинуть серебряную солонку с каравая. Кока насмешливо хмыкает, и Федор прощает ему эту насмешку, ибо всем известно, что его отца не то что не допустили на площадь, но и приказали перебраться с Дебри, по которой ехал императорский кортеж, куда-то поближе к реке, на затрапезную улочку. Кокин отец неблагонадежный, эсер, что почему-то никак не мешает ему дружить с Трухиными и держать фабрику. Но вот остаются последние шаги, блюдо передано, поцелуи получены, и площадь взрывается криками восторга…

Но стеклышки в трубке поворачиваются по своим законам, и предвоенная весенняя Кострома исчезает, сменяясь дикой атакой под Збручем, когда они неслись на польские валы. Пыль не слабее газов забивает дыханье, рвет легкие, режет глаза, проклятая песчаная пыль, заставляющая бежать вслепую. Но даже вслепую он на своих длинных ногах вырывается вперед батальона на десяток корпусов, заставляя себя не думать, что представляет отличную мишень для умелых польских жолнеров. Страха нет, когда-то за возможную оплошность отца или перед объяснением с Валечкой он боялся куда больше, но теперь сжимало сердце чувство рока, судьбы…

И снова со стуком сыплются камешки, и перед ним стоит лицо мертвого деникинского офицера где-то в Галиции. Офицер молодой, наверное его ровесник, военного выпуска. Обезображенное выстрелом лицо печально, словно покойный знает нечто, недоступное Трухину, и все равно красиво последней правдой смерти. Именно тогда, склонившись над этим юношей, который, по правде говоря, был ему куда ближе солдат его роты, он решил немедленно уйти из армии. Но уйти можно было только в противоположный лагерь. И, как назло, тут же посыпались награды, орден, назначение в военную академию. За академию агитировал и Кока, считавший невозможным быть настоящим офицером без высшего образования. Пусть и советского.

Академия вызвала перед глазами и Ваську, Василия, так неожиданно открывшегося в своих взглядах. О чем они только не говорили тогда, когда Василий приходил к нему на Сивцев Вражек подтягивать немецкий и французский. И вот Васю взяли, а его снова не тронули. Рыбак ли неумел – или сеть дырява? Или находились люди, которые ее дырявили?

– Остановись, Федор, – прервал поток разноцветных камешков голос Благовещенского. – Ты семижильный, а народ у тебя с ног валится.

– Знаете, Иван Алексеевич, последнее время мне кажется, что уборка трупов – это единственное реальное дело здесь. Остальное – пустая болтовня. Слово «унтерменш» я слышать уже не могу, ей-богу!

– Ладно-ладно, пойдем, перекурим.

– Я же бросил курить, как только оказался здесь, вы знаете.

– Ах, и точно, все никак не могу поверить, что офицер – и не курит. Ну чайком погреемся в бараке.

Трухин пил чай столь же безучастно, как только что складывал на повозку умерших.

– Вы сами же видите, Иван Алексеевич, что происходит! Враждебность к немцам растет благодаря их идиотизму. Даже те из нас, что полгода назад готовы были бороться против красной диктатуры, сегодня разочарованы и озлоблены. Генералы становятся… как бы это помягче сказать, просоветскими, то есть начинают мыслить в национальных русских категориях…

– Да это, может, и не так плохо, голубчик?

– Но это еще лучшие. А посмотрите, сколько просто отупело, стало равнодушной скотинкой, думающей только о куске хлеба. Я не виню никого, боже упаси, спрос со всех разный, мы не коммунисты, – но для дела они уже не годятся. Вот вы не раз были у Герсдорфа, неужели они не видят?!

Благовещенский задумался, и голубые его глаза как-то разом поблекли.

– Кажется, они все еще верят, что Гитлер не останется глух к голосу разума. Штрик пишет даже какие-то пиески, дабы играть в Берлине и тем самым привлекать к нам внимание.

– Пиески! – Трухин, не сдержавшись, грохнул кружку об стол и обжег пальцы. – Пиески! Когда в лагерях люди умирают от голода! Знаете, я много думал об этом, все-таки тактика высших соединений – это вам не фунт изюму! И доподлинно уверен, что, имей мы сейчас всего двести – триста тысяч русских добровольцев, мы бы закончили войну для немцев.

– Ну они-то говорят даже о миллионе. Только вот для них-то мы войну закончим, а для нас?

«Как не привыкли мы к тому, что вопросов больше, чем ответов, – вздохнул про себя Трухин. – В Союзе было, пожалуй, наоборот, одни ответы при полном запрете вопросов… Да, это еще одно их преступление: они отучили людей думать».

– Окончание войны «для них» и для России немалое дело, – сухо ответил он вслух. – Нужно идти дальше, выходить на ФХО, на ОКХ[85]. Где-нибудь мы найдем лазейку. Главное – выпустить черта из бутылки.

Спустя несколько дней Трухин уже сидел с как всегда любезным Вильфридом Карловичем и в его обильных и звучащих вполне искренне речах пытался нащупать нужные ему точки.

– Я понимаю, вы полагаете, что нас держат здесь в полном неведении, но среди вновь поступающих, к счастью, есть неглупые люди.

– Согласен, но у них нет общей картины.

– Ничего, мы за годы сталинизма привыкли складывать картину из крошечных камешков. И поправьте меня, если я окажусь неправ.

Приходят солдаты и освобождают население. Прекрасно. Но вслед идут эсэсовцы, полиция, чиновники, и их методы не отличаются от большевистских. Но, в отличие от своих, с которыми уже наработаны определенные методы поведения, с вашими не договориться. Далее. Вы реквизируете все лучшее – допустим, это закон войны, но тогда пускайте заводы, наводите настоящий порядок. Этого нет и в помине. Все в разрухе, вместо граждан, хоть и каких-никаких, теперь все население – рабы.

Штрикфельд прикусил губы.

– Вот видите. Отправка в Германию. Нормально. Но почему этих людей ловят и гонят, как преступников? И почему вдруг вы стали утверждать, что колхозы выгодней единоличников? Почему закрыты институты и школы? Почему запрещено изучение немецкого?! Так что нам известно достаточно. И мы требуем – да, вы не ослышались! – требуем нашего активного участия для решения этих вопросов. Вы все – разумеется, не говорим о присутствующих – не знаете России и сами не сможете решить этих проблем. Вы должны быть заинтересованы в нас ничуть не меньше, чем мы в вас, милейший мой Вильфрид Карлович.

– Откровенность за откровенность, Федор Иванович. Совсем недавно нашу группу при ОКХ возглавил барон Алексис фон Ренне. Он отлично знает русский и намерен вывести русское движение на новый, реальный курс. Поверьте, наша установка заключается в быстром завершении этого странного похода.

– Если я правильно вас понял, это – независимая Россия по всей территории и для всех народов? Путем политического решения и гуманного ведения войны?

– Безусловно.

Через месяц Трухин дал свое согласие отправиться в офлаг Вустрау. Там можно было, если и не готовить будущих солдат свободной страны, то, по крайней мере, и не заниматься уборкой трупов. В Вустрау военнопленным читали всевозможные лекции русские эмигранты, и, более того, упорно ходившие слухи утверждали, будто именно из этих слушателей и готовятся кадры будущих администраторов для оккупированных русских земель.