Александр Лукин - Беспокойное наследство Страница 26

— Ну, не знаю как вам, а мне зарплаты хватает.

— На что хватает-то? На костюмчик да на пальтишко? — Пивторак, неожиданно и споро нагнувшись, пощупал полу Павликова пальто. — Да на три звездочки раз в квартал? Эх, милый ты мой, не понимаешь ты настоящего размаха! Неведома тебе истинно красивая жизнь. Полновесная, чтоб было перед закатом об чем вспомнить! А могла бы, тебе-то как раз могла бы быть ведома!

— Вы ж сами говорите, что на зарплату не разгуляешься.

— Не зарплатой единой жив человек! Знаешь такое понятие: внутренние резервы? — многозначительно выговорил Евген Макарович и ненароком споткнулся; они как раз переходили улицу Советской Армии, по которой двумя узкими синеватыми дорожками поблескивали в свете фонарей трамвайные рельсы.

Павлик, поддержав под локоть неловкого собеседника, помог ему сохранить равновесие, а потом спросил:

— Что вы имеете в виду, Евген Макарович? — он впервые назвал Пивторака по имени-отчеству.

Тот хохотнул.

— Ишь ты… какой прыткий! Сразу ему все вынь да положь. Всякому, как указывается, овощу свой сезон, сынок, — весело сказал он. — Потерпи. Терпение — мать, как сказать, всех добродетелей. Живы будем — повидаемся. Побеседуем, мнениями обменяемся. По внутренним, как говорится, и международным вопросам. По разным, словом, актуальным и животрепещущим проблемам быстротекущей нашей жизни. Тем паче, что трудимся мы с тобой, сынок, в весьма близких сферах. Что облегчает, понятным образом, личные контакты.

— А где же вы работаете?

— Вот это — вполне естественное и, как сказать, своевременное любопытство. Ночку напролет рядышком прокутили, а ты ни должности моей, ни фамилии не знаешь. Я твои знаю, а ты мои — нет. Опять же несправедливо! Для справедливости надобно равенство, как правильно установлено еще во время бывшей Великой французской революции. Так вот. Кличут меня Пивтораком, а служба моя скромнюсенькая, невысокая, твоей, конечно, не чета. Но — служба. Директорствую я. На базе. Знаешь, наверное, продбазу, где иностранные суда продовольствием запасаются? Она самая.

— Шипшандлер, значит?

— Эге, сынок, да ты наши моряцкие слова разумеешь?

— Неусыпно работаю над собой. Ну, вот и мой дом.

Пивторак, расставив ноги и по мере возможности приподняв голову, оглядел здание.

— Хороший дом, — одобрительно объявил он, словно это было личной заслугой Павлика, что живет он в прочном и солидном строении. — Ну, что ж, как говорится, до свидания, до встречи. Пожмем друг другу руки — ты на боковую, а я поищу такси.

— Такси? — удивился Павлик. — Вы ж сказали, нам по дороге.

— Не в том смысле, сынок, — довольно хохотнул Пивторак. — Не в том смысле. — И уже иным, несколько покровительственным тоном добавил: — Свидимся как-нибудь. Я тебя разыщу.

С неожиданной легкостью он зашагал в обратную сторону, энергично помахивая короткими руками, и, ни разу не обернувшись, скрылся за углом.

ЕЩЕ ОДИН ОТКРОВЕННЫЙ РАЗГОВОР

Евген Макарович не очень торопился с выполнением своего обещания «как-нибудь» разыскать Павлика, но и не заставил ждать себя слишком долго. Он отлично знал, что чересчур длинные перерывы ослабляют напряженность осады, а поспешность настораживает. Пивторак, надо отдать ему справедливость, был психолог и каким-то шестым чувством безошибочно определял единственно подходящий момент, «золотой рубеж» для очередного «броска». Выбрал он его и на сей раз…

Если бы Павлик узнал, как досконально разобрался новый знакомец с помощью Мишки и Степана в подробностях его жизни, — он бы несказанно удивился. Все было известно Евгену Макаровичу, все взвешено — привязанности и вкусы, склонности, симпатии и антипатии. Взвешено и аккуратно разложено по соответствующим «полочкам»: увлечение джазом и дружба с Антоном, острый язык и лихая в недавнем прошлом работа на кране, отношения с начальством и привычка к болгарским сигаретам «БТ», первые шаги на стивидорском поприще и горестная, скрытая любовь к неведомому отцу. Конечно, на особую заметку Евген Макарович взял линию Павлик — Лена…

— Женщина, — назидательно сказал он, инструктируя Титана, — великая сила не только в колхозе. Имей в виду. Ты, хлопче, такую науку физику помнишь? Статику-динамику, как сказать? Ну, там рычаг первого и второго рода? Нет? Весьма печально. Так запоминай. Учись, пока Евген Макарыч живой: баба — это рычаг третьего рода. Ей не надобно точки опоры. Она сама себе опора, и ею, ежели умненько за дело взяться, вполне возможно перевернуть мир. Вот чего не знал старый чудак Архимед, хотя был выдающий научный классик. И по причине незнания, как говорится, пал жертвой на собственном приусадебном участке. Одним, как сказать, словом, не отрывайся от жизни. Ясненько?

Мишка-Титан кивнул:

— Про женщину — это мне абсолютно ясно. Любовь и голод правят миром, но на кой ляд вам знать, чего этот Павлик чертов читает, да чего он курит, да чем сигареты подпаливает — спичкой или зажигалкой? — Он недоуменно потрогал свои усики.

Разговор этот происходил в резиденции Евгена Макаровича — в его служебном кабинете. Евген Макарович умудренно ухмыльнулся наивности Мишки, ухватил разрезальный нож и, упершись локтями в стол, принялся чистить острием свои выпуклые, словно линзы, ногти.

— Гляжу я на тебя, Миша, и печальную думку гадаю: до чего ж ты, как говорится, малокультурный человек, хотя цитируешь знаменитого доктора Фрейда. Всуе, правда, цитируешь. Ты периодику хотя бы читаешь? Ведь что ни день — то вам, дуракам, долбят: ни в каком, как сказать, деле немае мелочей. Паршивая чепуха завтра может обернуться наиважнейшей штукой. А потому все тащи в нашу копилку. Веревочка? Веревочку! Щепочка? Щепочку! Смекаешь?

Титан изобразил на своем остроносом усатеньком личике прямо-таки преклонение перед пивтораковской мудростью. Евген Макарович посмотрел на Мишку долгим взглядом и печально-понимающе усмехнулся.

— Правильно, Миша, реагируешь. В полном соответствии со своей жизненной задачей. Только чувства надо больше, не жалей, как сказать, чувства. Ладно, что с тебя взять? Не понимаешь — может, это и к лучшему. Солдат, как учил его сиятельство генералиссимус Суворов, должен понимать свой маневр. А маневр в данном конкретном случае — не твой, а мой.

Мишка хлопал глазками, преданно глядя в лицо Евгену Макаровичу. Тот устало махнул рукой.

— Ладно, — повторил он. — Ты мне вот что выясни: почему это из портретной галереи возле портклуба исчезло изображение стивидора Кольцова. Что там с ним стряслось? Сам бы, между прочим, мог догадаться, чуткость проявить. Может, человеку помощь требуется, скорая немедицинская.

Теперь Титан мог бы запросто послужить натурщиком для скульптуры «Готовность». Но в какой-то момент, словно в живых картинах, с Мишкой произошла резкая метаморфоза. «Готовность» трансформировалась в «Огорченье». Евген Макарович проследил за Мишкиным взглядом — Титан уставился на свой правый полуботинок. Наклонился и, послюнив палец, с брезгливой гримасой принялся сцарапывать с глянцевой кожи серую нашлепку засохшей грязи.

— А, ч-черт, — пробормотал он. — Каждая сволочь норовит на ногу наступить…

Евген Макарович внезапно зло ощерился:

— Ты что это, свиненок? Тащишь с собой всякое дерьмо и мне на ковер стряхиваешь? Пшел вон!

Пивторак с ножиком в кулаке вылез из-за стола и, красный от гнева, встал над перепуганным Мишкой. Тому показалось, что Евген Макарович вот-вот вонзит в него свое разрезальное оружие. С минуту Титан продолжал сидеть в кресле, словно схваченный столбняком, завороженно глядя снизу вверх на хозяина кабинета. Потом опасливо поднялся и — задом, задом — вылетел прочь…

Конечно, этот эпизод не порвал прочный поводок, которым Мишка был привязан к директору базы. Информация продолжала поступать к Евгену Макаровичу безотказно.

Словом, когда Пивторак однажды на улице заметил театральную афишу, объявлявшую о премьере, и в списке исполнителей, довольно близко к его началу, прочитал: «Е. Г. Охрименко», он сразу решил: «Эге, мальчик там обязательно будет!» Директор тут же отправился в кассу и купил билет в пятнадцатый ряд партера. Евген Макарович смерть как не любил быть слишком на виду и никогда не садился ближе двенадцатого ряда. Тем, кто соглашался брать у него уроки жизни, он говаривал: «Главная житейская заповедь имеется в каждом трамвайном вагоне, под каждым, как сказать, окошком: «Не высовываться».

Расчет не обманул Евгена Макаровича. Когда он, в солидном черном костюме, поблескивая под яркими люстрами скромной лысиной, вошел в зал и обвел его своими глазками-буравчиками, то сразу обнаружил молодого человека, ради которого сегодня решил пообщаться с Мельпоменой. Павлик спокойно сидел в восьмом ряду, левее Пивторака, и читал программку.