Павел Шестаков - Омут Страница 26

— А ты что, лишние деньги имеешь?

— Почему лишние? Лишних денег не бывает.

— Справедливо. Значит, нелишние имеешь?

— Есть немножко, — скромно ответил Шумов.

За столом переглянулись.

— Позвольте поухаживать, ваше степенство, — сказал Техник с иронической почтительностью и наполнил чистую рюмку, предусмотрительно доставленную вышибалой вместе со всем столовым прибором.

— Рад вас видеть, друзья, — поднял рюмку Шумов. — В наше время жить да еще пить и закусывать — это что-то значит.

С ним согласились.

Потом, когда закусили, Техник спросил:

— Откуда же ты появился?

— Из Курска.

— Это там, значит, наживают теперь состояния?

— Скажешь — состояние! Небольшое наследство.

— Понятно. Ездил в Курск получать наследство?

— Шутники вы, однако. Все случайно вышло.

— Случайно? Счастливая, конечно, случайность.

Шумов расплылся в улыбке:

— Как посмотреть. Вначале ничего счастливого не было. Я неподрассчитал немного с мобилизацией. Перебрался в Новочеркасск, думал, что Всевеликое без меня обойдется. Ан нет.

Конь боевой с походным вьюкомУ церкви ржет, когой-то ждет…

Оказалось, меня.

— И что же? — с интересом расспрашивал Техник.

Софи слушала внимательно.

Юрий вежливо улыбался.

— Да что? «Шашки вон! Пики к бедру! Справа по четыре… Рысью марш!..» И в мамонтовский рейд.

Техник снова разлил.

— Ура белым орлам!

Софи поморщилась и пить не стала.

Шумов отметил это, не подав виду.

— И сколько же ты геройствовал?

— Дошел до Ельца.

— А дальше?

— Дальше я вспомнил, что у меня в Курске престарелый, почтенный дядюшка. И я подумал, что грешно не навестить единственного родича.

— И навестил?

— Исполнил христианский долг.

— Короче, вы дезертировали? — спросила Софи.

Шумов смущенно развел руками:

— Можно, конечно, считать и так. Но дядюшка думал иначе. Я застал его, увы, при последнем издыхании, и он был счастлив благословить беспутного племянника перед кончиной. Конечно, война всех делает немного циниками, но я проводил старика со слезами. Мне было жалко его. Честное слово!

— Но наследство, наверно, утешило вас?

Софи посмотрела прямо на Шумова.

— Простите, мадемуазель, если я затронул…

— Вы ничего не затронули. Просто мы по-разному смотрим на некоторые вещи.

— Я чту чужие убеждения.

— А свои? У вас есть свои?

— Мой девиз: «Не сотвори себе кумира».

— Кроме золотого тельца?

— За которым сбежал из Ельца, — рассмеялся Техник.

И Шумов смеялся.

«Лавочник!» — думала Софи брезгливо.

«Идейная», — наблюдал за ней Шумов, «держа улыбку».

Такого рода враги вызывали в нем особого свойства неприязнь. Горячо и непоколебимо убежденный в правоте и справедливости революционного дела, Андрей Шумов просто не мог понять тех, кто защищал неправду и несправедливость не столько из корысти, сколько по убеждению.

«Ну, ладно… Защищай свою собственность, мошну, привилегии, но не подводи базу! Ведь идейным может быть только движение за свободу, за интересы угнетенных. Рука, поднятая на народ, преступна, ибо ею движет не идея, а корысть, выгода, как ни прячь ее в велеречивой софистике…»

Так он думал, так он верил.

Андрей Шумов навсегда отринул жизнь старую не потому, что сам был беден и угнетен. Его лично никто не эксплуатировал, и семья его жила в скромном достатке. Он никогда не завидовал богатым сверстникам, но не мог принять порядок, при котором одни позволяли себе не только обирать других, но и презирать ограбленных, делить людей на низших и высших и выдавать ограниченность и самомнение за убеждения и даже идейность.

И он сразу почувствовал, что эта незнакомая ему женщина способна презирать и презирает тех, кого считает низшими, хотя сейчас, в трактире, она презирала Шумова за то, что тот собирается стать лавочником, то есть пробиться наверх.

Зато Юрий ей понравился.

Софи призналась в этом сразу, потому что не любила хитрить с собой и обладала достаточно ясным умом, чтобы быстро и откровенно разбираться в собственных чувствах.

Правда, она сказала себе:

«Он похож на Мишеля».

Впервые после самоубийства Михаила ей нравился другой человек. В сущности, в этом не было ничего удивительного: время шло, она была молода, а Юрий всегда привлекал женщин. Сочетая внешнюю мужественность с внутренней мягкостью, он притягивал одновременно и силой, и слабостью, соблазняя возможностью покорить эту силу.

«Он из тех чистых, с благородной душой мальчиков, что шли на смерть за наше дело. Он, конечно, смел, и в то же время беспомощен», — думала она, в целом верно оценивая Юрия и в то же время чуть завышая свои оценки под влиянием его обаяния.

Юрию тоже понравилась Софи.

И хотя он тут же оговорился, что дороже Тани, особенно теперь, в ее муках, для него нет и не может быть никого, он все-таки подумал, сравнивая обеих женщин, что при всей заметной решительности характера Софи, наверно, свободна от тех деспотических склонностей, в которых он не раз упрекал Таню.

А Техник смотрел на всех благожелательным, чуть насмешливым взглядом и думал, что, если понадобится, он их убьет, и так скорее всего и будет — убьет, когда каждый сделает предназначенное ему дело.

Думал он беззлобно, потому что считал, что смерть быстрая, верная и особенно неожиданная — благо, ибо мучается и страдает человек при жизни, а не после нее. Почему же не оказать этим людям пустяковую услугу? Все они вызывали в нем снисходительное чувство. Софи была смешна попыткой — какая наивность! — обмануть его. Теперь он уже думал об этом с уверенностью. «Слишком умна!» Юрий, наоборот, несомненно глуп, как был глуп и раньше, сочиняя плохонькие стишки для своей рабоче-крестьянской пассии в гимназическом фартучке. Шумов, возможно, и притворяется глуповатым, его еще нужно рассмотреть прежде чем допустить к делу. Но конец один. И его, Техника, задача по сути техническая. Завершить операцию быстро и без воплей и стонов. Это единственное, что он может для них сделать, и он сделает. Хотя бы во имя приятельских отношений. Ведь никого из них лично он не ненавидит.

И ему захотелось сказать им что-нибудь приятное.

Он взял нож и постучал по бутылке:

— Ахтунг, ахтунг, что по-немецки значит «прошу слова», или даже несколько слов.

Все посмотрели на него.

— Благодарю! Итак, спич, что по-английски…

— Слава, мы все прекрасно понимаем и говорим по-английски, как и на других известных вам языках, — прервала его Софи.

Технику это не понравилось, но он изобразил живейшую радость:

— Это прекрасно. То, что в этой скромной комнате, почти в подвале собрались такие люди, достойно внимания… Всяческого внимания. Я вижу в нашей встрече нечто символическое. И ни в коем случае не случайное, как может показаться на первый взгляд. Да, судьба свела нас не бесцельно. Она зачем-то провела нас невредимыми сквозь чистилище. Зачем? Не знаю. Но, может быть, придет час, и завеса над тайной приоткроется? Как вы думаете, Софи?

— Не думаю, что это произойдет сегодня.

— Я тоже. Судьбу нельзя подгонять. Но кто запретил размышлять над ее намерениями? Может быть, она заметила в нас нечто? Как ты думаешь, Юра?

— Я стоял под дулами красноармейских винтовок и остался, жив. Я верю в судьбу.

— Браво! А ты, Андрей?

— Во всяком случае, в Курске у нее нашлась минутка и для меня.

— Отлично. Это знаки. Но почему именно нам? Я позволю себе предположить. И назову нас последними идеалистами. В век, когда люди предпочли идеалам идеи, мы остались идеалистами. Верно, друзья мои?

— Ваш друг Андрей, кажется, собирается заняться торговлей, — заметила Софи.

— Но разве идеалист обязательно должен быть бедняком? Почему? Я хотел сказать абсолютно иное. Я хотел сказать, что рука судьбы не может протягивать камни. И раз она свела нас, это предвестие награды. Я верю в это. Поверьте и вы! Мы увидим небо в алмазах. Короче, как говорили древние, пер аспера ад астра, что по-русски значит «смело, товарищи, в ногу». Простите меня, Софи. Я кончил.

— Я поняла.

— Жаль. Я не рассчитывал на понимание. Ясность сродни грусти. Оставим же ее до следующего раза. До дна!..

Первыми ушли Юрий и Шумов.

Техник проводил их до двери, вернулся и устало опустился на стул.

— Что скажете, мадам?

— Временами мне хотелось аплодировать.

— Почему же вы сдержали себя?

— Не знала, когда начинать. Вы нагнали такого тумана…

— Мы же ищем людей…

— Вот именно.

— А кто же ищет их днем, да еще с фонарем, как вышеупомянутый древний грек? Не удивительно, что он никого не нашел. Свет отпугивает людей. На свет стремятся только бабочки… и опаляют крылья. Вот в тумане — другое дело…