Галина Серебрякова - Юность Маркса Страница 26

Иоганн превозмог дурман. Бессвязные мысли оседали в мозгу.

«Гниет, а сияет, — думал, тронув крошащиеся останки дерева. — Оттого ленюсь идти, что не нравится Бюхнер». Представил себе грустное женоподобное лицо студента. Пошел в гору.

Приблизившись к пещере, Сток услыхал знакомый звонкий голос. Прислушался.

— Попытки, которые делались до сих пор, совершить переворот в Германии, — говорил Георг, — покоились на детском расчете. Революция может, должна совершиться лишь посредством широких масс народа. Нужно привлечь не только ремесленников и рабочих, нужно добиться участия крестьянина. Это возможно с помощью все разъясняющих прокламаций, толкующих не о Венском конгрессе, свободе печати, а о материальной нужде и причинах, ее вызывающих. Нужно доказать крестьянам числовыми выкладками, что с их земель взимается несоразмерно большая доля налогов, в то время как капиталисты освобождены от платежей, что законодательная власть, распоряжающаяся их жизнью и собственностью, — в руках дворянства, богачей и чиновников. Каждый из нас должен понять, что умелое соединение материальных интересов народа с общими политическими целями революции обеспечит взрыв нынешнего строя в Германии.

Иоганн подошел ближе и огляделся. Бюхнер говорил, стоя на сером угловатом камне. Мутный чадящий факел освещал пещеру и два-три десятка людей в ней. Тени прыгали но стенам. Стока неприятно поразило присутствие Гюркнера. Несмотря на добрые отношения с владельцем подворья, Иоганн не считал его достойным подобного доверия.

«Выдаст или нет?» — пронеслось в подозрительном мозгу портного.

— Как тебя зовут, брат? — внезапно спросил Стока рядом стоящий юноша.

Иоганн пытливо оглядел его и буркнул:

— Не твое дело.

Спросивший ответил смехом.

— Я не так труслив, как ты: меня зовут Конрадом Куль.

— Иди к черту, Конрад Куль! — процедил сквозь большие темные зубы Иоганн.

Он был решительно не в духе. Случай с Кулем, самодовольное лицо Гюркнера, присутствие в пещере неожиданно большого числа незнакомых лиц раздражали портного.

Но причина его досады была в неожиданной правильности слов Бюхнера, в невозможности высмеять, осудить их. Стоку не хотелось признаться самому себе в том, что не разгадал «поэта». Он упрямо боролся с новым чувством к Бюхнеру, не хотел сдаваться. Изнеженный двадцатилетний барич с лицом девицы, пришедший из другого мира, чужой, начиненный неведомыми Иоганну знаниями, холодный, замкнутый, годен ли он быть его соратником, более того — вождем? Сток плутал в чаще новых, темных, нагроможденных, как стволы деревьев, сырых мыслей.

Он протискался к Войцеку. Поляк сидел на траве. Запахи леса мучили его, как призраки; мечты перенесли далеко, в Лазенковскую еловую чащу по-над Бугом. С двадцатью тысячами таких же солдат, как он сам, ушел Войцек с родины. Как знать, с каким полчищем вернется он назад? Может быть, сейчас в этой пещере рождается та сила, что опрокинет, истопчет, уничтожит деспотизм, даст миру и, значит, Польше, свободу, счастье. Как предугадать? Думал ли он тогда, в лесу под Варшавой, о том, что спустя один только день вся Польша восстанет. Может статься, завтра подымется Германия либо Франция. Войцек сжимает губы, чтоб удержать безумный, ликующий вопль.

На камне-трибуне вместо Бюхнера — толстый резчик по дереву, в вязаном колпаке с кисточкой, болтающейся над открытым сизым ухом.

— Добро должно восторжествовать, — говорит он грозно. — Я здесь среди вас, друзья, потому, что нашей религией является убийство тиранов и всеобщее равенство… Я знаю наверное и надеюсь, что и вы, дорогие братья, верите, что скоро совершится нечто необыкновенное, знаю это из верного источника, от поляков и французов. Революция, говорю я вам, революция свершится, а с нею — всеобщее уничтожение…

Войцек, отталкивая Стока, бросается в пещеру.

— Революция свершится! — кричит он, весь во власти мечты.

— Браво! — единодушно подхватывают собравшиеся. — Революция свершится!

— Мы едины, пусть прольется паша кровь во имя революции! — кричит Август Беккер, разматывает шарф и обнажает тонкую, нежную шею. — Если нужно, пусть надет за дело свободы моя голова, насытив кровью злодеев!

Бюхнера и Вейдига оттеснили в темноту. На сером камне — Войцек.

Он говорит на родном языке и кончает песней: «Еще Польша не погибла».

Польский гимн довел до восторженного исступления членов «Общества прав человека». Гюркнер плакал.

Сток протолкался к заветному камню.

— Я был во Франции вскоре после июльских дней и видел, как обманули король, банкиры и фабриканты народ, — говорит он, обращаясь более всего к Бюхнеру, — Там, как и в Германии, страх заставил богачей бросить нам объедки. Мы поверили и получили, но что… шиш? Нет, хуже того. Я не умею говорить, а то я рассказал бы вам, братья, как лионские рабочие справедливо требовали работы, а добились смерти, тюрьмы, голода.

Сток не мог продолжать от волнения.

Холодный зеленый рассвет охладил собравшихся. Возбуждение сменилось усталостью. Гюркнер, зевая, спрашивал Войцека, как избежать гнева Маргариты. Кое-кто прикорнул на мокрой траве.

Бюхнер попытался перейти от слов к делу.

— Мы отпечатаем прокламации, и каждый из вас возьмет на себя доставку их в деревню.

Вместе с солнечным светом в пещеру ворвался Конрад Куль. Сток едва узнал его. Вместо учтивости и подобострастия, подмеченных ранее портным, Куль олицетворял чудовищный страх.

— Полиция!.. Шпионы!.. Спасайтесь! — судорожно дергаясь, выл он.

Поминая бога, Гюркнер бросился в кусты. Бывший караульщик шлагбаума не претендовал на мужество. Вейдиг и Бюхнер ни единым движением не выдали тревоги.

Помахивая неразлучной дубинкой, Беккер вышел на разведку. Люди в пещере обнажили оружие, готовые к обороне.

— Дуэль, — разочарованно сообщил вернувшийся Август.

Позвав Войцека, Сток пошел домой. Подле пещеры их окликнул владелец «Гессенского подворья». Его клетчатые брюки были перепачканы землей. Сюртук порван.

— Вояка! — сквозь зевоту буркнул добродушно Войцек, помогая Гюркнеру встать.

— Старый Буври, — сказал Иоганн, позабыв, что имя это незнакомо в Дармштадте, — седой и дряхлый, а пошел: в тюрьму, а ты… — портной красноречиво оборвал фразу и сплюнул.

На вершине Господней горы, на выступе, образующем пещерный свод, секунданты тщательно отмеривали дистанцию. Дуэлянты, в черных плащах поверх мундиров, отвернувшись друг от друга, с видом беспечнейшего равнодушия прогуливались между елями…

Рейнская долина и Дармштадт спали вдали под плотной периной — предутренним туманом.

11

Вокруг ратуши дармштадтские улицы, стиснутые высокими остроконечными домами из серого шифера, узки и темны, как колодцы. Летом тут пыльно и жарко, в остальные времена года сыро и грязно.

Маленькие лавчонки в переулках центра, пахнущие плесенью, торгуют предметами роскоши, производимыми на городских окраинах в мастерских ремесленников.

Столица Гессенского герцогства славится производством мебели, посуды, музыкальных инструментов, дорогих безделушек.

Сток в тщательно заплатанном сюртуке, оставшемся в наследство от отца, в картузе расхаживает по торговому кварталу, что тянется от герцогского управления вплоть до театра. Портной присматривает подарок Женевьеве ко дню рождения и не пропускает потому без внимания ни одной витрины. Все, что в них выставлено — бисерные кошельки, бархатные молитвенники, фарфоровые, украшенные амурами, цветками, голубками табакерки, коробочки и флакончики, шкатулки с деревянной или перламутровой мозаикой, чувствительного и поучительного содержания гравюры, пояски и косынки, — вовсе недоступно по цене жителю Церковной улицы. Да многие из продающихся здесь вещей и не для чего ему.

Иоганн улыбается, представляя себе хибарку в гюркнеровском дворе и Женевьеву, которой на подводе привезли бы этажерки с золочеными шишками по бокам, кресла, обитые переливчатой тафтой, диваны, украшенные львиными головами и небывалыми листьями. Но кровать из золотистого ореха портной купил бы, будь деньги.

«Наша жизнь легка, вся укладывается в котомку», — решает он. В открытую дверь лавки Стоку видны сундуки, окованные железом, мягкие кожаные чемоданы, добротные скрипучие соломенные корзины.

«Женевьеве не пришлось взять заветный сундук с приданым из Лиона, — вспоминает портной, — не до того было в вечер бегства из осажденного города. Не присмотреть ли ей сундучок? Но что ей туда класть?»

Ни фарфоровые маркизы и звери, ни тем более картины, на которых блюда полны фруктов и мертвой дичи, ни драгоценные кружева не нужны немецкому мастеровому. Круглый серебряный медальон с трилистником и колечко с подковой он купил бы, но ювелир не отдает их за два гульдена.