Нина Молева - А. Г. Орлов-Чесменский Страница 26

Часть вторая

Ненужный император

Morta la bestia, morto il veneno

(Погибло животное, пропал и яд)

Моя голова так слаба, что я не могу больше ничего вам сказать, только одно: царь России — божественный человек, которому я должен воздвигать алтари.

ПЕТЕРБУРГ

Старый Зимний дворец. Обед в императорских покоях

Н. И. Панин, Е. Р. Дашкова

— Вы торопитесь уйти, как всегда, княгиня?

— Вы говорите это таким тоном, дядюшка, как будто я тешу свой каприз. Просто мне невыносим воздух этой казармы.

— Не преувеличивайте, дитя мое. У каждого императора свое лицо. Вы привыкли к изяществу елизаветинского двора, но оно присуще далеко не всем европейским столицам.

— Разве в этом дело! Мне отвратительна мысль, что так будет теперь уже всегда. То, что обещало правление покойной государыни, становится совершенно недостижимым. Война возможна, когда ее навязывают обстоятельства. Но война как культ, как божество, как предмет повседневных мечтаний, иными словами, вечное приготовление к уничтожению людей, к их страданиям, боли, нищете, наконец.

— Просто император в силу своей молодости и недостаточной опытности в государственных делах не вполне сознает, с чем связаны его, скажем так, фантастические мечтания. К тому же ему нельзя отказать в определенных благих намерениях, и со временем — кто знает! — они могут возобладать надо всем остальным.

— А до тех пор ничего не останется ни от России, ни от ее недавнего могущества! Император мнит себя прямым потомком и продолжателем государя Петра Великого, но что в нем от масштабов действительно замечательного государя.

— Вы так высоко ставите Петра? И никогда не задумываетесь, какими реками крови и человеческих страданий была оплачена его слава благодетеля отечества? Оглянитесь хотя бы на город, в котором мы живем. Петербург очень хорош, но ведь его фундаменты сложены из человеческих костей. Эти люди не разделяли увлечений императора, не имели представления о его целях и даже не знали, какой строительной и стратегической фантазии отдают свою единственную жизнь. Их имен нет и не будет на памятниках Великому.

— Но ведь существует цена прогресса, установленная самой натурой. Это очевидно. И ее волей-неволей приходится платить. Если простолюдины этого не понимают, как можно относить их невежество к грехам или жестокости тех, перед кем открыты горизонты истории?

— Я понимаю вашу мысль, дитя мое. Для вас такие горизонты знакомы государыне, но не государю. Что ж, в чем-то вы, может быть, и правы, хотя… Вам ли не знать, что я всегда был сторонником перехода власти к великой княгине в качестве регентши сына. За время ее благоразумного и просвещенного правления представлялось возможным закончить формирование юного императора как идеального просвещенного монарха.

— Бог мой, дядюшка, как будто история способна приноравливаться к вашему ритму жизни и к вашим замыслам!

— Вы обвиняете меня в прожектерстве? Но в таком случае в нем повинны и Иван Иванович Шувалов, и прямая противоположность сего ученнейшего и достойнейшего человека — Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Уж графа-то вы никак не заподозрите в способности отрываться от земли и ее сиюминутных обстоятельств!

— Но зло уже совершилось и необходимо найти способы его как можно скорее исправить!

— Успокойтесь, моя маленькая княгиня, и попробуйте сохранить объективность суждений. Покойной государыни не стало на Рождество, а уже спустя полтора месяца государь издал два знаменательнейших указа, которые могут многое изменить в судьбах России.

— Даже так!

— Именно так. Разве можно иначе оценить указ о вольности дворянства? Ведь теперь никто из нас не будет принуждаем к военной или статской службе, выбирая себе жизненное занятие по своим взглядам и устремлениям.

— И вы уверены, что в этом указе была такая великая нужда? Полноте, дядюшка, я разговаривала вчера с несколькими молодыми офицерами, в том числе с неким Алексеем Орловым.

— И вы тоже? Будьте осторожны, мое дитя. Чары этого отпетого ловеласа проникают слишком глубоко.

— О каких чарах вы говорите? Орлов вместе с другими офицерами утверждал, что военная служба необходима дворянству. Это не только его узы со своим отечеством, но и источник материального существования для тех, кто не может довольствоваться наследственным состоянием.

— Поразительное смешение идей патриотизма и кондотьерства! Но оставим это рассуждение на совести говоривших. Я хочу обратиться ко второму указу — об уничтожении Тайной канцелярии, а вместе с ней и политического сыска в России. Вы отдаете себе отчет, как велико это благо для России?

— Если буква указа хоть что-то изменит в нашей, жизни. Неужели можно себе представить, что исчезнут доносы, заушательство, наговоры? Думаю, что здесь граф Бестужев прав, утверждая, что политический сыск заложен в существе человека и представляет незаменимое орудие достижения своей цели слабейших и удовлетворения властолюбия сильнейших.

— Графу ли не знать этой механики! Это он исповедовался вам перед последним своим осуждением? Насколько я знаю, государь не вспоминал о возможности его прощения, хотя об амнистиях неоднократно говорил.

— Дядюшка, поверьте, осуждение императора дается мне совсем не легко хотя бы потому, что я постоянно ощущаю связывающие нас узы духовного родства. Хотя покойная императрица была моей восприемницей от купели, в отношении нее подобное ощущение было просто невозможно. Государь, еще в бытность свою великим князем, дарил мне гораздо больше внимания и даже сердечности, но все это относится к нашим личным отношениям. Здесь же вопрос стоит о судьбах государства. Вы хотите сказать, это смешно звучит в устах слишком молодой женщины…

— О, нет, княгиня, зрелость ваших суждений давно известна. Просто мне кажется, что их категоричность может в данном случае привести к трагическим для вас последствиям. Пока государь прощал вам вашу резкость, но любая перемена настроения может привести к подозрениям, и тогда — мне не хочется договаривать, но во дворце не существует ни родственных, ни человеческих отношений.

— Послушайте, дядюшка, я не могу не обратить вашего внимания на иные обстоятельства. Начнем с того, что тяготение императора к Пруссии не каприз и не временное увлечение — у него очень глубокие корни, которые никогда и никому не удастся перерубить. Государь принадлежал от рождения к лютеранскому исповеданию и готовился стать шведским королем. Ему до сих пор мерещатся шведские замки, и он, как катехизис, повторяет обстоятельства шведской истории, где врагом неизменно выступала Россия. Вспомните, как давно он распорядился убрать из своей библиотеки все латинские книги — ему враждебна и Европа.

— Но это все лишь огрехи воспитания, которые, в конце концов, можно устранить. При чем здесь корни?

— Вы их не видите? Посмотрите, государь окружил себя одними прусскими офицерами. Он всего за полтора месяца подготовил два таких важных, с вашей точки зрения, указа. Но за это же время он предпринял полную переэкипировку всей армии на прусский манер, не задумываясь ни над расходами из государственной казны, ни над патриотическими чувствами солдат и офицеров. Прусская форма, прусский регламент, прусский фрунт — вы думаете, это не вызывает негодования даже у солдат, не говоря об офицерах?

— А разве существовавшую форму можно назвать исконно русской? Такой просто не существует.

— И тем не менее. А отношение к православным священникам, в том числе в армии? Император не скрывает своих издевок.

— Их не скрывал и столь боготворимый вами Петр Великий.

— Он закрывает одну за другой домовые церкви.

— Петр Великий это произвел одним указом. Хочу вам напомнить, каких средств и усилий стоило Григорию Строганову добиться исключения для своего дома. А одежда — Петр Великий не только переодел всех солдат, чтобы ни в чем не походили на стрельцов, но запретил национальные костюмы для штатских лиц, особенно для дворянства и купечества.

— А отказ ото всех завоеваний России в Семилетней войне?

— Вот тут вы правы: добровольно Петр никому ничего не уступал, даже своему так называемому учителю — Карлу XII.

— И все-таки подумайте, подумайте над моими словами, дорогой дядюшка, и поверьте, выход есть. Пока еще есть. Все зависит от нашей решительности.

ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ

Записка Екатерины II Е. Р. Дашковой о престолонаследии

Последние мысли п[окойной] и[мператрицы] Елизаветы] П[етровны] о наследстве точно сказать не можно, ибо твердых не было. То не сумнительно, что она не любила П[етра] Ф[едоровича] и что она его почитала за неспособного к правлению, что она знала, что он русских не любил, что она с трепетом смотрела на смертный час и на то, что после происходить может, но как она во всем решимости имела весьмо медленное особливо в последние годы ее жизни, то догадываться можно, что и в пункте наследства мысли более колебалися, — нежели что-нибудь определительное было в ее мысли. Фаворит же И. И. Ш[увалов] быв окружен великим числом молодых людей, отчасти же не любя от сердца, а еще более от лехкомыслие ему свойственное, быв убежден воплем всех множеством людей, и не любили и опасалися Петра III, за несколько времени до кончины и[мператрицы] Е[лизаветы] П[етровны] мыслил и клал на мере переменить наследство, в чем адресовался к Н[иките] И[вановичу] П[анину] спрася, что он о том думает и как бы то делать, говоря, что мысль иные клонят отказав и высылая из России в[еликого] к[нязя] с супругою ему правление именем царевича, которому шел тогда седьмой год, что другие хотели высылать отца и оставить мать с сыном и о том единодушно думают, что в[еликий] к[нязь]… кроме бедства покаралася ему… На сие Н[икита] И[ванович] П[анин] ответствовал, что все сии проекты суть способы к между усобной гибели, что в одном критическом того переменить без мятежа и бедственных средств не можно, что двадцать лет всеми клятвами утверждено самодержавие. Н[икита] И[ванович] о сем тотчас мне дал знать, сказав мне притом, что если б больной императрице представили, чтоб мать с сыном оставить, а отца выслать, то большая в том вероятность, что она на то склониться может. Но к сему, благодаря Богу, фавориты не приступили, но оборотя все мысли свои к собственной своей безопасности стали дворовыми вымыслами и происками стараться входить в милости Петра III, в чем отчасти и преуспели.