Абель Поссе - Райские псы Страница 26

Что-то содрогнулось в небесах. И из мрака ночи явилось Видение. Все вокруг потеряло значимость, умерли звуки на пристани, и слуха его коснулся идущий издалека, звенящий мужеством глас (само собой, не баритон):

— О маловерный! Встань! Я обращаюсь к тебе! Забудь свой страх! Не бойся, верь! Все, что выпадет тебе на долю, начертано на мраморе, и на то есть причины. Разве пойдешь ты против Бога всемогущего? Против того, кто отличил тебя в самый миг твоего рождения, кто скромное твое имя заставил звучать в обители вышней Власти? Внемли: тебе вверяю ключи от пут, замыкающих Море-Океан. В тебе ли должен я обмануться? Какую судьбу изберешь: вола покорного либо орла? Вспомни, что пастуха Давида сделал я царем Иудейским. А тебя — Адмиралом, Сеньором Золотой Шпоры. Вперед! Тебя ожидаю…

Ощутил он гордость и робость пред лицом misterium tremendum[51].

Рухнул на палубу, словно лебедь со сломанной шеей. Обессиленный, опустошенный, обмякший.

Затем попытался, как мог, восстановить силы. Так скомканная рубашка жаждет вернуть себе форму тела хозяина.

Меж тем на пристани разложили огромный стяг и краской рисовали на нем крест и инициалы Фердинанда и Изабеллы.

«Здесь только один стремится в Рай, остальные бегут из ада». И как тяжко сие бремя!

Он видит группу евреек из Центральной Европы. Убегая от царских погромов, они попали в иберийскую западню. На них желтые платки, они поют хором, обреченно:

Новый Град!Новый Град!Gute Winde!Gute Winde![52]

Четверо молодых священников кокетливо примеряют облачения, сшитые их провинциальными тетушками. Они молитвенно складывают руки, паясничая, делают два-три поворота и наслаждаются собственной развязностью. Грузчики, обливаясь потом, с помощью блоков втаскивают на палубу крест-виселицу. Сооружение из крепкого дерева, годное сразу для двух целей. Оно будет водружено на Эспаньоле (испанское изобретение, имеет надлежащую епископскую лицензию, которая хранится в Ватикане). К его подножию на Святой неделе станут идти via crucis[53], и здесь же в течение года (и прямо скажем, довольно часто) будут находить бесславный конец воры, убийцы и бунтовщики.

Падре Лас Касас, непоколебимо уверенный, что со временем быть ему причисленным к лику святых, прощается с сестрицами и кузинами. Они принесли ему в дорогу сахарные леденцы и красные панталоны (весьма похожие на обычные домашние шаровары с резинкой, если говорить честно). Это — намек на ожидающий падре епископский сан. Юный миссионер принимает сей дар со скромным достоинством и извиняюще улыбается.

Фрай Буиль пересчитывает экземпляры «Книги методов ведения следствия», принадлежащей Инквизиции, и все то, что к ней прилагается: блоки, неаполитанские сапоги с трубкой для вливания кипящего масла, две дюжины санбенито из грубого полотна, щипцы для экстракции ногтей, зубодробильные зажимы, тостеры для гениталий, несколько пар китайских крыс на развод. А также пики для церковных дозоров, которым предстоит крушить интиуатанов и других дьявольских идолов.

В спешке, обливаясь потом, прибывают падре Скварчиалуппи и Бонами:

— Credevi che no ce la facevamo![54]

Они везут с собой коробку с церковными облатками и две огромные бутыли с вином, чтобы хватило на то время, пока за морем вырастут собственные виноградники.

А озабоченный падре Вальверде, не выпуская из рук кружку для подаяний, вопрошает:

— Не видели, куда подевалась рака с фалангой святой Лусии? Библии, катехизисы, пять пачек чистых бланков с папским благословением и штампом «Aloysus — Cardenalis — Katzoferratus».

Дешевые скрипочки — чтобы укрощать бурные индийские шествия. Трубки для органа. Алтари в стиле барокко — складные, с толстозадыми putti[55] серийного производства. Одним словом, католицизм, льющий через край, почти — на турецкий манер, почти — как при Бурбонах. Первый великий звуковой фильм Запада, первый son et lumiere[56].

Построенные в два ряда, застыли на пристани полторы дюжины новеньких дев. На восковых лицах будто приклеено туповатое и одновременно насмешливое выражение — точно у португальских прачек в день причастия.

Они взойдут на троны в своих святилищах: Канта, Гуадалупе, Мутото, Росарио. Некоторые сделают карьеру: будут творить чудеса или станут покровительницами войска (в походе их повезет на крупе своего коня мрачный полковник, а рядом будут трусить итальянский кардинал и североамериканский консул).

Цыганята крутятся вокруг и задирают подолы их туник, расшитых драгоценностями из бутылочного стекла — ad usum indianis[57], — и хотя видят под ними лишь в спешке обструганные и ошкуренные доски, эта первозданная нагота все же возбуждает, и они дружно мастурбируют, точно стайка обезьянок, подражающих скрипачам в аллегро «Полета шмеля».

— Пусть их, ведь девы еще не освящены, — в бессильной злобе шепчет падре Пане.

Ульрих Ницш вместе с другими ландскнехтами пытается проникнуть на корабль. Он делает знаки Адмиралу, стоящему на полуюте, но тот не видит. Он замечает обычно лишь то, что желает замечать.

Прокладывает себе путь доктор Чанка с целым складом лекарств и простейших хирургических инструментов. Еще он несет две посудины с пиявками в иле и, проходя мимо ландскнехта Сведенборга, спотыкается и роняет банки, содержимое которых полагает весьма полезным при лечении простуды и последствий обычной для тропической ночи холодной росы.

Ксимено де Бривьеска, государственный чиновник, спорит с врачом и недоверчиво пересчитывает пачки бельгийских презервативов высшей марки, спрос на которые подозрительно вырос. Он не слушает возражений и заставляет открыть коробки: и видит сухие, сплющенные кишочки, пересыпанные рисовым тальком. Крошечные бледные призраки, точно бесплотные изделия французского пекаря. В те времена они еще делались из бараньих кишок — с узелком на конце (но скоро уже появится и американский каучуковый сок). Сначала их везли, чтобы обойти церковный запрет на «плотские контакты». А теперешний бурный спрос объяснялся быстрым распространением сифилиса (который благодаря семантической победе испанской дипломатии стал называться «французской» либо «неаполитанской» болезнью).

Одна из самых забавных сцен третьего по счету отплытия была связана с закованным в броню рыцарем Хименесом де Кальсадой. Он свалился в воду с подъемной стрелы, и восемь расфуфыренных проституток бросились его спасать. Благородному сеньору кинули веревку, позаимствованную у какого-то францисканца, и не дали пойти ко дну.

Кто есть кто в этой пестрой толпе? Иудеи, переодетые монахами, в подштанниках, набитых часами и серебряными ложками. Священники в костюмах мушкетеров (агенты Инквизиции или Ватикана). Шпионы английского двора (записанные в судовой журнал танцовщиками).

Удрученные скорым отплытием сутенеры поют саэты о родной матушке или Пресвятой Деве Трианской. Дьяволица, Шпагоглотательница примеряют вуалетки, кокетливые береты с перьями и полумаски.

— Кто стащил у меня коробочку с перманганатом? — рычит Болоньянка. Каждая мечтает о собственном борделе — с английским баром и игорным залом. Каждая прячет за линялой подвязкой камею «мадам».

Адмирал смотрит на всю эту суету, на шлюх, точно выброшенных на берег после кораблекрушения, с полным безразличием. Должная дистанция укрепляет власть.

За его спиной, у приоткрытой двери рубки, стоит Беатрис де Арана. Она пришла проводить его.

Они уже успели проститься. Позади была ночь любви — как всегда бессловесной и бурной. Любви, лишенной всякой надежды.

Пристань полна народу. Лихорадка последних приготовлений. На корабли пытаются, проникнуть и «нежелательные». Если в плавание, не скрываясь, вербовали шлюх и убийц, то почему бы не отыскать местечка и для философов?

Адмирал знает, что на «Горду» и «Вакеньос» вовсю сажают посторонних. По сообщениям информаторов, прокаженные, которым почти уже нечего терять, организовали целое дело — ночной фрахт. Попав на корабли, «нежелательные» прячутся среди тюков в импровизированных пещерах.

Там уже бродит однорукий отставной солдат, его дважды прогоняли, когда он просился в плавание писцом. И сумасшедший француз, еще вчера вещавший о том, что ума-то у людей более чем достаточно, а вот метода им не хватает.

Им удастся проникнуть в трюм.

Но воины Святого братства более всего опасаются татар со сверкающими словно уголья глазами. И за ними следят неотступно.

Адмирал не устает удивляться: как сильно — и как благотворно — повлияла теология на развитие торговли текстилем.

Когда-то нагой, американец познал греховность своего бытия.

Колумб вспоминает слова из Библии, их любил повторять его отец Доменико во время воскресных ссор, убеждая сына не ступать на опасный путь: «И сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные и одел их». Так изгонялись они из Рая.