Александр Холин - Юность Моисея Страница 26

— Вот в этом и состоит сомнительность учения! — патриций для убедительности даже воздел левую руку, обращённую открытой ладонью к толпе. — Моисей пишет, что Богу известно всё о нас. Спору нет — на то он и Бог. Но почему этот описанный им Бог провозгласил Закон и сам же нашёл способ убедить детей своих нарушить этот Закон?

— А для чего? — раздался вопрос из разношёрстной толпы любопытных. — У каждого оратора должно быть реальное предложение, иначе второй Цицерон из него не получится.

Перед публикой витийствовал молодой черноволосый человек с несколько жёсткими чертами лица, но оппонирование из толпы не выбило юношу из колеи произносимой им речи. С прежним пафосом он продолжал:

— Очень просто: искушение было для того, чтобы придумать Наказание за нарушение Закона! Ведь еврейский Бог знал, что Адаму и Еве наскучит окружающее их сплошное совершенство. Рано или поздно, но им захочется испытать терпенье Всевышнего. Ведь сказано в Талмуде, что Единый Бог сотворял детей по образу и подобию своему, а значит, способных принимать собственные важные решения.

Наверное, Творцу тоже наскучило созданное Им совершенство, когда ничего не случается и ничего, кроме послушания, не происходит. Ведь если бы Ева не вкусила от предложенного яблока, что бы случилось за десятки, сотни, тысячи тысяч однообразных лет? Ни-че-го! Когда же Закон наконец-то был нарушен, Всемогущий Судия тут же разыграл битву, остатки которой можно лицезреть разве что в Колизее.

Ведь Иегова — Всемогущий и от Его взора никто, нигде, никогда укрыться не в силах, кроме как на арене райского Колизея. На трибунах сидят сотни, тысячи ангелов, среди которых нет только одного: исполнившего волю Иеговы! По приказу еврейского Бога уговорившего Еву сорвать яблоко! А потом соблазнившего её, чтобы выглядеть также, как Отец! В это время Отец нашей праматери гуляет по саду. Мало того, Иегова ничего не знает о случившемся, несмотря на то, что Моисей преподносит своего Бога, как Всемогущего. Только какой же он Всемогущий, коли не может знать, где его дочь Ева, сын Адам и что с ними случилось?

— Где ты? — громко спрашивает Всевышний. И это всё для того, чтобы Адам не прятался и откликнулся на зов.

— Голос Твой и шаги Твои я услышал в Раю и убоялся, — отвечает Адам из кустов, уже откушавший яблоко и познавший мудрость стыда. — Всевышний, я убоялся потому, что наг.

Не этого ли желал в действительности Единый еврейский Бог Иегова? Не добивался ли, чтобы сам Адам сознался в совершённом проступке? На основании описанного Моисеем факта можно уже выносить любой вердикт Наказания. Но битву на арене небесного Колизея необходимо заканчивать с торжеством святотатца, поэтому Всевышний спросил Адама:

— Кто сказал тебе, про наготу?

— Я сам узнал, что такое нагота и что такое стыд, — признался Адам. — Я сам узнал существующую мудрость, потому что вкусил плод с дерева, которое несёт с собой Знание. Зачем ты создавал меня Творец, если не хотел, чтобы я стал мудрым?

Оратора внимательно слушали все присутствующие. Тем более, патриций произносил затронутую, к тому же, интересную тему с таким мастерством, что его непроизвольно заслушались даже легионеры, относящиеся обычно к ораторским выступлениям пренебрежительно.

— Сам я там не был, — продолжал патриций. — Но ангелы на трибунах небесного Колизея сразу должны были понять, что только Единый справедлив, только Иегова может подарить прощение и несправедливым быть не может. Что отныне за непослушание накажет всякого, даже исполнившего приказание угостить Еву яблоком, но Творцу созданная им девушка была уже безынтересна, поскольку тоже исполнила предоставленную для неё роль.

При этих словах по толпе прокатилась волна удивления, ропота и возмущения, послышались даже выкрики, отдалённо напоминавшие бурю протеста. Во всяком случае, никогда, вернее, очень редко на триумвирах поднимался ропот толпы, а криков возмущения отродясь не бывало.

Сквозь сгустившуюся вокруг оратора толпу пробирался бородатый старец в островерхой шапке из козьего меха и диковинном длиннополом кафтане, перепоясанным красивым кожаным ремнём с прикреплёнными к нему медными галунами и тряпичной походной сумой.

Старец пробирался осторожно, не расталкивая граждан локтями и посохом, зажатым в правой руке. Посох заканчивался небольшой перекладиной, и всё это перекрестие было вырезано из другого чёрного, наверное, эбенового дерева. Правда, чёрный крест выглядел на посохе довольно красиво, но ни на символ, ни на старца никто сейчас не обращал никакого внимания. Все ожидали лишь, чем закончится речь оратора. А тот, приосанился, поскольку вызвать интерес и обратить на себя всеобщее внимание толпы на триумвирах удавалось далеко не каждому.

Старец, наконец, протолкался к трибуну и оказался за его спиной как раз в тот момент, когда собравшиеся услышали завершение представления в райском цирке. По канонам греческого театра здесь должен прозвучать какой-нибудь апогей, чтобы обозначить ожидаемый конец представления. И таким театральным действом стал неожиданный скромный вопрос пробравшегося к оратору старца.

— А сам ты, почему там не был? — негромко спросил старец. — Или причислен к стаду изгнанных? Не следует ли изгнанным не сваливать вину на других, обеляя себя, искушая тем самым не заслуживших искушения свободных граждан Рима?

Патриций резко обернулся, свысока глянул на тщедушного странника и хотел было ответить невеже как подобает, но взгляд его упёрся в посох. Патриций затрясся крупной дрожью, что вызвало на лицах собравшихся недоумение, ведь над Римом сияло прекрасное тёплое небо, солнце радовало даже перелётных пташек, чего уж говорить о людях. Но оратора прохватила больная египетская лихорадка. Он молча протянул руку ладонью вниз в сторону бородатого странника и сказал только одно слово:

— Ты…

Это был не вопрос, не утверждение чего-то непризнаваемого или же нереального, но все почувствовали, что здесь и сейчас происходит что-то странное, непонятное, невиданное, что все собравшиеся будут этому свидетели, но многие дали бы по десять сестерций только за то, чтобы оказаться от исполняемого зрелища на тысячу стадий.

Вергилий тоже ощутил волну сверхсознания, прокатившуюся по головам окружающих. Одни после этого выглядели растерянно, другие наоборот, воодушевлённо. Но повсюду чувствовалась свалившаяся на площадь напряжённая атмосфера, будто низкие дождевые облака нависли над городом и вот-вот пучки молний пронзят всех собравшихся и даже сам город может провалиться в ещё неоткрывшуюся под ним пропасть.

Поэт попробовал протиснуться поближе к нищему страннику и только что выступавшему оратору. Никто из присутствующих римлян, несмотря на панический страх и ужас, не собирался покидать триумвират. Казалось, встретившимся на площади патрицию и нищему бродяге с посохом, есть о чём поговорить меж собой, но толпа заволновалась, стала плотнее сжиматься вокруг непредсказуемых собеседников.

Ничего пока не произошло. На высказывание оратора старик даже не обратил внимания, лишь только кивнул. Патриций пытался ещё что-то сказать, но голос его уже не был слышен никому, как будто в воздухе повисла какая-то звуковая завеса, пронзившая уши свободных граждан. Многие попытались даже прочистить уши пальцами или же попрыгать на одной ножке, но это мало кому помогло.

Меж тем нищий старец повёл рукой, и пространство вокруг немного очистилось. Примерно так медведь, попавший в западню, встаёт с рыком на задние лапы, готовясь к решающей схватке, а охотники, устроившие ему «пятый угол», сразу же подаются назад, зная, что в таком положении медведю не страшны ни пули, ни ножи.

Оглядев толпу цепким взглядом, старец перехватил свой длинный посох с символом чёрного креста за середину, поднял его над толпой и прикоснулся перекрёстнутым концом головы выступавшего перед толпой патриция. Легко так, почти незаметно.

Но по площади прокатился могутный «ах!..» Кое-где даже раздались нервические визги, надсадные вопли ребятни, плач женщин. Тело ораторствующего патриция вдруг лопнуло, словно мыльный пузырь, и превратилось во множество мелких блестящих золотом горошин, раскатившихся тут же по площади.

Снова послышались визги, крики, Но на этот раз действительно панические. Толпа ни с того, ни с сего вдруг кинулась подбирать горошины, как настоящие золотые монеты, вылетевшие из кошеля пропавшего никуда патриция. Исчез? Может быть. Был здесь? Не видели. Куда пропал? А кто ж его знает. Ведь и старик с клюкой тоже пропал… А толпа свободных граждан не успокоилась, пока не подобрала все, разлетевшиеся по площади, горошины до единой. Страх у всех куда-то пропал и уже не желал возвращаться. Зато у каждого оказалось хоть по одной горошине! Зачем они нужны и пригодятся ли для чего в жизни, не знал никто, но никогда бы не расстался с подобранной на сенатской площади заветной горошиной.