Авенир Крашенинников - Затишье Страница 26

Навстречу попадаются скуластые низенькие лошаденки, губы ДО земли, сбитые накось гривы. На тряских телегах мотовиленки: крепкие бабы, глазастые молодайки. С кринками, с мешками, с коробами. Едут торговать на пермские базары. Они долго глядят вслед скачущему начальству, заслонив глаза козырьком ладони.

Костя Бочаров тоже оглядывается, словно ищет среди мотовиленок знакомых. И вправду кажется ему, что навстречу — охтенки, а он возвращается домой… Нет, не домой, не домой! Теперь маленький флигелек во дворе особняка тоже будет сниться ему родным домом. Уже в третий раз бросает его судьба в новый путь, когда он не осмыслил прежнего. Хочется закрыть глаза, не видеть дороги, не думать.

Впереди, в четырехместной коляске, едут директор департамента Рашет, полковник Нестеровский, капитан Воронцов, ненавистный подполковник Комаров. За ними — чиновники рангом пониже. Костя в последнем экипаже: стареньком кривобоком дормезе. Обок с Костей — поручик корпуса горных инженеров Мирецкий. Он по депеше Воронцова примчался из Златоуста и сразу же в Мотовилиху. Лицо у поручика бледное, губы сложены презрительно, нижняя на верхнюю; под горбатым носом строчка иссиня-черных усов; на скулах — короткие чуть вьющиеся баки. С Бочаровым не разговаривает: или устал или не снисходит. Да это и лучше — Косте не до беседы.

Скачут. Дорога скатывается вниз, в седловину. Мысли Кости всегда отталкиваются от видимого, и думает он теперь, что и в жизни его седловина.

После отъезда Наденьки в Москву на святки почувствовал он отвращение и к своим занятиям, и к тайной деятельности кружка. Ирадион, Топтыгин, другие семинаристы спорили о смысле жизни, говорили о Чернышевском, вслух читали «Что делать?», впоминали Лессинга, Булевера, обсуждали нападки Достоевского на «Современник», «Современника» — на «Отечественные записки». Костя был безучастен. Он ничего не читал: полковник Нестеровский велел писать проспект по отливке однородной стали. И когда Ирадион, досадливо смахивая со лба длинные волосы, доказывал, что революционер должен быть подозрительным и гордым, скрытным и распахнутым, но всегда благородным душой, Косте хотелось на свежий воздух. Он понимал, что в чем-то отстал безнадежно. Но запретные споры не вызывали отныне холодка меж лопаток, казались праздным времяпрепровождением. Чувствовал Бочаров — из кружка вытянули сердцевину, и все рассыпалось. И был перед глазами почтовый возок, два жандарма по бокам, прощальный взмах руки Александра Ивановича…

Он перестал ходить к Ирадиону; если Михаил Сергеевич не звал его — лежал на постели, сунув руки за голову, выставив острый кадык.

И вот однажды под вечер началось во дворе радостное оживление. Бочаров вздрогнул, весь пробудился, выбежал из флигелька, проваливаясь в снегу, кинулся к особняку. У парадного подъезда стояли санки, Наденька целовала Левушку, полковник Нестеровский в накинутой на плечи шинели распоряжался. Прислуга несла в дом картонки, укладки, растворялись и захлопывались двери. А воздух наполнился звуками бубенцов, скрипом снега, на сугробы легли синеватые и желтые тени, обозначились впадинки, выдутые снегом у подножий деревьев усики каких-то семян в этих впадинках, репейки забора, зеленый след полозьев. Ожил, задвигался, задышал пресветлый мир.

Он ждал, и она велела позвать его. Встретила с равнодушной рассеяностью или усталостью — он не замечал. Прятал глаза от смущения, но видел, что волосы ее убраны в простую косу, ворот строгого темного платья, только надетого после дороги, чуть приоткрывал ключицы. Похудела, обострился нос, округлились, потемнели глаза, тени залегли под ними.

Полковник приказал шампанского. Она как-то по-особому, пропустив ножку между пальцами, приняла бокал на ладонь, большим медленным глотком отпила.

— Что слышно в Москве? — спросил полковник, с тревогой за нею наблюдая.

— В доме моей тетки никогда ничего не слышно, — ответила она и отодвинула бокал.

Пузырьки, весело игравшие в нем, вытянулись струйкой, смерчиком от донышка к поверхности, иссякли. Потом Наденька заговорила о дороге, о том, что на каждой версте солдаты, солдаты и все идут на запад, а Костя слышал только ее голос, видел только ее узкую руку, лежащую на столе…

О, какие это были дни! Пусть редко, очень редко видел он Нестеровскую, но дружная весна, но вспышки почек на деревьях и крохотные фонарики мать-и-мачехи — все было от нее.

А потом пришло откровение. Погода уже устоялась, небо с утра светилось насквозь, лишь на горизонте чудилось башнею белое облако. Деревья замерли, раскинув ветви с клейкой молоденькой листвою, словно ожидая чего-то. Костя сидел в своем флигельке у раскрытого окна, читал в «Горном журнале» статью инженера Обухова, помечал строчки грифелем. И вдруг подошла она, улыбчиво глянула снизу:

— Вы становитесь книжным старичком. Идемте гулять.

Мигом пригладил Костя щеткой волосы. И вот он рядом с Наденькой на кожаном сиденье, чувствует тонкий запах ее, боится дышать.

Выехали на Каму. Тихо, задумчиво лежит большая вода, еще бурая от недавнего загула. Она поднялась высоко, осадив берег, и лес на той стороне затоплен по грудь. Но устала уже река, и пора ей возвращаться в извечные свои пределы. Наденька и Бочаров удалились от экипажа вдоль берега. Девушка долго смотрела на воду, потом заговорила, будто сама с собой:

— Видела я в Москве скачки. Мужик в розвальнях на соломенной сбруе обскакал всех дворян. Видела, как они бесновались, и сразу стало темно и пыльно. Зимой пыльно. Кажется, ни по воспитанию, ни по родственным привязанностям, ни по своим познаниям я не должна бы, но я так хотела, чтобы именно мужик опередил чванливых… — Она замолчала, поправила шляпку, оглянулась затуманенными глазами. — Я много читала, много думала… Я хорошо запомнила, что в каждом человеке смолоду живет герой. В чем героизм? Во время войны сестры милосердия перевязывали раненых под шрапнелью… А если нет войны, если ничего нет? Чугунная плита, а по ней ходят молиться…

Костя снял фуражку под набежавший со стороны Мотовилихи ветерок, растерянно вертел в руках. Он никогда не представлял, что эта девушка может так глубоко и всерьез раздумывать. Но что он мог ответить, что? Он не умел говорить о том, что прочитал и понял, что выстрадал своим маленьким горьким опытом. Он знал только одно: либо проникновение в законы человеческого развития, либо слепящая ненависть к тем, кто подавляет человеческую личность, могут привести в революцию. Иконников и Кокшаров. А Костя, а семинаристы — они посерединке… И Наденька тоже…

Вдруг оттуда, с Мотовилихи, бешеный порыв ветра ударил в лицо. Разом чернотой задернулось небо. Смерч пыли пронесся, загрохотало, перемешалось, засвистало кругом. У домика поодаль со скрежетом задралась крыша, гармошкой смялся и рассыпался забор. Наденька вскрикнула, закрылась руками. Бочаров, заслоняя ее от ветра, задыхаясь, пытался разглядеть кучера.

Они побежали. Они бежали вслепую, спотыкаясь, чуть не падали. Звенели стекла, что-то лопалось, рушилось, стонало. Белая Кама вскипела молоком.

Но от любой бури можно спрятаться: полукаменный дом прикрыл их. Наденька уткнулась лицом в Костину грудь, вздрагивала… А он и теперь не знает, что говорил, что делал тогда. Только запомнил, что ветер внезапно упал, будто провалился, что кучер нашел их, крестясь и заикаясь от страху. Да еще — разговоры по городу про божие провидение, про тайный умысел урагана: сорваны крыши с домов господина губернатора, с казенной палаты и гауптвахты, крест с крыши Александровской больницы…

Михаил Сергеевич пригласил Костю в кабинет. Чугунные усы обвисли, под глазами наволоклись мешки. Ходил по ковру чуть не в пробежку, полы халата развевались.

— Константин Петрович, голубчик. Наденька мне все рассказала, и теперь я у вас в неоплатном долгу.

Костя покраснел, не знал куда сунуть руки. А несколько дней спустя полковник просто-напросто избавился от него. Был уже в мундире, усы опять сидели под носом основательно, чугунно:

— Прошу вас поступить в распоряжение капитана Воронцова. Думаю, что вы будете полезным обществу человеком.

Капитан Воронцов принял от Кости настоящий экзамен. Наскакивал, запутывал, смотрел своими странными светлыми глазами в упор.

— Что ж, — сказал он наконец полковнику. — В теории изрядно, специалистов у нас нет. Беру! — И протянул Косте руку.

Рука у капитана была крепкой, пожатие быстрым…

И вот — приторочены на козлах укладка и сундучок. И в памяти голос Наденьки: «Не забывайте нас, Константин Петрович», и Левушка, взмахнувший рукой и тут же убежавший в сад. И вспоминается: «Милый юноша, вы еще как воск. Из вас может получиться все что угодно, если покрепче мять».

Костя поднял голову. Въезжали в улицу. Двухэтажные каменные дома, как в Перми. Лавки с вывесками, размалеванными густо и ярко, узенькая извилистая речонка, мост через нее худой, ребристый. Пыль цепляется за колеса. По косогору вверх темные подслеповатые домишки, вроде тех, что на Заимке, только постарее, потеснее заборами и тупичками. Церковь на взгорье, выбеленная насвеже, с мерцающим крестом. В конце улицы, левее ее, — высокая гора в щетине леса и бурых проплешинах.