Олег Михайлов - Громовой пролети струей. Державин Страница 26

Прямой начальник Державина Еремеев был человек престарелый, выслужился с самых низов до действительного статского советника и по незнанию административных тонкостей, а пуще того — по робости характера ни на что не годился. Коллежский же советник Николай Иванович Бутурлин, игрок и гуляка, принят был в экспедицию токмо потому, что приходился зятем Елагину. Отдуваться надо было Державину.

   — Николай Иванович, — сказал, собирая бумаги на подпись, Державин, — ты подготовил месячные ведомости?

Он добивался того, чтобы отчёты о суммах, поступающих из различных учреждений — адмиралтейства, провиантской конторы, комиссариата, — проверялись не раз в год, как было принято, а ежемесячно, что должно было сократить злоупотребления. Известно было, что чиновники казённых палат в губерниях задерживали у себя собранные деньги и отдавали их в долг под высокий процент. А казна тем временем испытывала недостачу в средствах.

   — К чему они! — махнул Бутурлин рукою. — Я уже сотью говорил тебе, что поверка надобна токмо при годовых отчётах...

   — Эка лень в тебе сидит, право! Казна страдает, да и дела запустим...

Тот скосоротил своё смазливое лицо:

   — Работа не малина, чай, не опадёт. Пусть ужо нас с тобой его сиятельство рассудит...

Истинно, сякнет терпение! Мало что бездельник, так норовит ещё таем от него гадость какую сделать. Не раз уже ловил Державин Бутурлина на том, что он наушничает Вяземскому, к былям небылицы прилыгает.

Генерал-прокурор был явно не в духе. Одну за другою возвращал он бумаги Державину.

   — Александр Алексеевич! Помилуйте! Ведь большая часть списков уже разослана в казённые палаты! — вознегодовал Державин.

   — Ишь, какой прыткий! Здесь дело государственное... — ответил Вяземский. — Чай тебе не стихи марать...

   — Верно, ваше сиятельство, — поддакнул Бутурлин, — спешить некуда!

Державин видел, насколько Вяземский переменился в отношении к нему. То ли князю не нравился его независимый характер, стремление докопаться до существа дела, то ли возмущало легкомысленное стихотворчество, а может, приязнь статс-секретаря при государыне Безбородко, с которым Державин спознакомился через Львова? Вернее всего, и то, и другое, и третье. Обидливый вельможа был недалёк и злопамятен.

   — Я давно замечаю ваши придирки! — смело сказал поэт, приняв списки назад. — Не иначе, как сей господин вас на меня науськал!

Генерал-прокурор от возмущения захлебнулся и стал издавать ноздрями шипящий звук.

   — Вы известный скалозуб и непочтитель! — вставил Бутурлин. — И как только его сиятельство вас терпит!

   — Ах бездельник! Чья бы корова мычала! Молчал бы уж лучше! — пришепеливая, крикнул Державин.

   — А вы, Гаврило Романович, дремучка! — скороговоркою бросил Бутурлин. — На службе, замечал я не раз, спите, да ещё с прихрапом! Оттого, видно, и списки дурно составили...

   — Коли вы лучше умеете, пишите бумаги сами!

Державин в сердцах сунул Бутурлину списки и выбежал вон из кабинета.

В те поры Державин с женою жил на даче Вяземского Мурзинке: он занимал верх, а в нижнем этаже располагался столоначальник Васильев. На другой день, в субботу, Васильев навестил его и именем князя передал приказ подать прошение об отставке.

В воскресенье опальный поэт уже был на другой даче Вяземского, в Александровском. Как обычно по воскресеньям, генерал-прокурор отправлялся с докладами к императрице в Царское Село, а оттуда возвращался ввечеру. Приехав, Вяземский сел в кресла, окружённый семейством и многими его ласкателями. Державин вошёл в гостиную и голосом твёрдым и решительным сказал:

   — Ваше сиятельство! Через господина Васильева изволили мне приказать подать челобитную в отставку. Вот она! А что изъявили своё неудовольствие на мою службу, то, как вы сами недавно одобрили меня перед её величеством и исходатайствовали мне чин статского советника за мои труды и способности, представляю вам в нынешней обиде моей дать отчёт тому, перед кем открыты будут некогда совести ваши!

Он отвесил поклон и вышел.

Глубокая тишина сделалась в комнате между множества людей. Молчание нарушила княгиня Елена Никитишна:

   — Он прав перед тобою, князь! А Бутурлин обносит его, так как сам не способен к работе...

Вяземский заволновался. Завидя из окна, как Державин идёт через двор, он скрипуче проговорил:

   — Конечно, он пеш. Подайте ему чью-нибудь карету...

Несколько прихлебателей кинулись выполнять его приказание. Но Державин, поблагодарив, карету не принял и пошёл в Мурзинку, лежащую от Александровского в двух вёрстах, где дожидалась его жёнушка.

Приехавший поздно вечером в Мурзинку Васильев рассказал, что князь раскаивается в своём поступке, но только не хочет сему придать публичной огласки. Он просит Державина сделать вид, якобы он пришёл с ним объясниться в своей горячности, и всё пойдёт по-прежнему. Посоветовавшись с Катериной Яковлевной, поэт на другой день так и поступил. После обеда, когда у генерал-прокурора было ещё много гостей, Державин подошёл к нему и попросил аудиенции с ним наедине в кабинете.

   — Пожалуй, мой друг, изволь! — улыбнулся Вяземский.

В кабинете они перекинулись совсем не значащим, и благосклонное обхождение начальника со своим подчинённым возобновилось, хоть и ненадолго.

Возвращаясь в Мурзинку вместе с Катериной Яковлевной, Державин говорил с ней в карете о несправедливостях житейских.

   — Сколько раз я твердила тебе, Ганюшка: горяч ты очень. А ведь с сильным не борись, с богатым не судись.

   — Ах! — отвечал тот. — Я сглуповал, что тебя не послушался! Но посмотри: мне предстоит ещё кончить распрю с Бутурлиным. Он человек благородный и за мой презрительный с ним поступок вызовет меня на дуэль. Как ты думаешь, может, отказаться какой-нибудь пристойной уловкой? Но тогда навлечёшь на себя некоторые от прощелыг насмешки! Скажут, что храбр на пере, да трус на шпаге!

Она задумалась, слёзы навернулись на её прекрасные глаза, а там и хлынули ручьём, и она приникла к нему.

   — Дерись! А ежели он тебя убьёт, то я знаю, как ему отомщу!..

7

Равномерно ходит взад и вперёд медный маятник больших кабинетных часов. Державин в халате наопашку сидит за столом, хотя било уже три пополуночи. В руке замерло перо, а взгляд устремлён куда-то вдаль, мимо обитых ситцем стен, мимо лепного потолка, мимо полок с книгами.

Медленно ходит маятник, словно меч, отсекая каждым взмахом чьи-то жизни, приближая последний час каждого живущего. Ибо нет бывших мертвецов, но будущие — все. Безмятежно спит наверху в спаленке драгоценная, любимая Катюня. Но и ей неминуемо должен прийти черёд. И когда? Бог весть!

Медным гулким звоном куранты отметили перечасье, и вновь мёртвая тишина в доме. Крупные косые строки ложатся на чистый лист:

Глагол времён! металла звон!Твой страшный глас меня смущает;Зовёт меня, зовёт твой стон,Зовёт — и к гробу приближает...

Никто на свете сем не минует роковой чаши. Перед смертью равны все и все одинаки — и смерд, и царь, и нищий, и фогач. Самая природа подчиняется бегу времени, а значит, и смерти.

Ничто от роковых когтей,Никая тварь не убегает:Монарх и узник — снедь червей;Гробницы злость стихий снедает…

Скользим мы бездны на краю,В которую стремглав свалимся;Приемлем с жизнью смерть свою;На то, чтоб умереть, родимся;Без жалости всё Смерть разит:И звёзды ею сокрушатся,И солнцы ею потушатся,И всем мирам она грозит.

Поутру Степан Васильевич Перфильев приехал к Державину, чтобы сказать; «Мещёрский приказал долго жить». И вот поэт в роскошном особняке, в знакомой зале, где вместо пиршественных столов покоится в богатом, повапленном ковчеге то, что было ещё недавно князем Мещёрским. Богач, весельчак, знаток изысканных кушаний и тонких вин, любитель всех утех жизни, он, верно, почитал себя бессмертным. Как а большинство людей!

Не мнит лишь смертный умиратьИ быть себя он вечным чает,Приходит Смерть к нему, как тать,И жизнь внезапу похищает...

Утехи, радость и любовьГде купно с здравием блистали,У всех там пененеет кровьИ дух мятётся от печали.Где стол был яств, там гроб стоит,Где пиршеств раздавались лики,Надгробные там воют клики,И бледна Смерть на всех глядит...

Что земные радости, коли ты обречён? Всё, всё проходит! Будешь вспоминать, как о воде протёкшей, свою жизнь. Слава, богатство, любовь — всё губит смерть, всё никнет перед вечностию!