Софья Могилевская - Крепостные королевны Страница 27

Повели их в театр, но только не через парадный ход, возле которого раскачивались на цепях большие восьмигранные фонари, а по боковой лестнице — темной, крутой и узкой. Девушкам было приказано идти на левую галерейку, а мужчин-актеров вместе с Басовым послали на правую сторону. Так уж было заведено в Кускове: актеры и актерки не могли находиться в одном помещении. Разрешалось им быть вместе лишь на репетициях или на сцене во время спектаклей.

Уходя на правую сторону с пуховскими актерами, Басов строго и внушительно сказал девушкам:

— Чтобы все было чинно-благородно, а то… — и погрозил им большим заскорузлым кулаком.

Девушки гуськом стали подниматься по крутым узким ступеням. Кто-то из здешних, в ливрее, на которой поблескивали золотые галуны, шел впереди и светил им. Он высоко над головой поднимал тяжелый канделябр с одной горевшей свечой.

Поднявшись с девушками на висячую галерейку, чуть ли не под самым потолком, лакей в ливрее сказал наставительно:

— Скамейку видите? Вот и садитесь. Соберутся господа, их сиятельство граф подаст ручкой знак, тут все и начнется. Понятно?

— Дуракам, может, сего и не уразуметь, а мы, слава тебе господи, дурами не родились! — бойко отчеканила в ответ Надежда Воробьева.

— Ишь ты дерзкая, — заметил здешний, кусковский, и поднес канделябр со свечой к самому лицу Надежды.

— Да уж какая есть! — снова с бойкостью отрезала ему Надежда.

Когда лакей с золотыми галунами ушел с галерейки, он и свечу унес. Девушки остались в темноте. После огонька, хоть и слабенького, все будто разом ослепли: ничего не видно. Да разве в такой тьме сыщешь скамью-то?

Однако, шушукаясь, посмеиваясь и толкаясь, скинули с себя шубейки и ощупью кое-как расселись рядком, тесно прижавшись друг к дружке.

Вышло так, что Дуню запихнули в самый угол галерейки. И как Дуня ни старалась придвинуться вплотную к резным перильцам, идущим по краю, никак этого ей не удавалось сделать. К тому же была она загорожена от всего какой-то тяжелой драпировкой, висевшей справа. Да и на скамье ей достался самый кончик. Того и гляди, соскользнешь и сковырнешься на пол. Пришлось встать на ноги.

Но когда ее глаза привыкли к темноте, когда она немного огляделась, то заметила внизу, чуть наискось от себя, полосу неяркого света. А приглядевшись, поняла, что сцена находится прямо перед ее глазами, что полоска света пробивается именно из-под опущенного занавеса, стало быть, ничто не помешает ей увидеть спектакль.

А что стоять придется? Подумаешь! Авось ноги-то не отвалятся.

Да, сцепа была прямо перед нею, прямо перед ее глазами. И оттуда, приглушенные занавесом, доносились голоса: то громкие, повелительные, то смиренные и робкие. Доносились оттуда и разные другие звуки — какой-то стук, какой-то звон, и шелест дождя, и раскаты грома…

Видно, там, за тяжелым спущенным занавесом, шли последние приготовления.

Вдруг Верка чуть ли не на весь зал громко зашептала:

— Господа, господа идут… Ой, девки, гляньте, явилися! Надежда Воробьева поскорее рот ей ладонью закрыла:

— Тише ты! Не срамись, дуреха… Какие господа? Лакеи это. Станут тебе господа канделябры тащить. Как же!

— Батюшки, — не унималась Верка, — да сколько же их? Лакеев-то? Почитай, десяток, не меньше… А наряжены-то, ай-яй-яй!

Она отчаянно закрутила головой и вся перегнулась через перильца галерейки. Остальные девчонки, тоже свесив головы, стали смотреть вниз, как бы чего не пропустить, не всякий день такое увидишь! Дуня изо всех сил вытянула шею. Хотя фестоны висевших драпировок ей мешали, но кое-чего ей разглядеть удалось. Из многих графских слуг, вошедших в зал, чтобы засветить люстры, она увидела одного, который нес большой позолоченный канделябр с зажженными свечами. Одет он был во все голубое. И камзол голубой, серебром расшитый. И короткие штаны, тоже голубые. А чулки белые, а на туфлях пряжки, а парик напудренный, с буклями и косицей. Надо же… Не всякому барину дано так разодеться!

Теперь, когда зрительный зал был освещен, Дуня увидела перед собой театральный занавес во всей его красе. Был этот занавес тяжелого голубого атласа с золотой бахромой, с золотыми кистями на золотых шнурах.

Голубое, белое и золотое было повсюду. Стены в зрительном зале были голубые. Балконы и галерейки обрамляли фестоны из белого блестящего атласа и с золотой бахромой. Драпировки на дверях были отделаны золотыми кистями и золотыми шнурами.

Но особенно пышно была украшена графская ложа — тоже вся в голубых, белых и золотых тонах. В центре этой ложи с потолка свешивалась хрустальная люстра, будто вся слепленная из прозрачных ледяных сосулек. На гранях этих хрустальных сосулек сверкали и искрились лучи зажженных свечей. В этой ложе стоял стул для царской фамилии, резной, золоченый, с сиденьем и спинкой из голубого бархата. И такой же стул для графа Николая Петровича Шереметева. Только графский стул был, пожалуй, поменьше.

Верка снова зашептала:

— Идут, идут, теперь уж точно! Они, господа. До чего же разряженные!

Но Дуня за своей драпировкой ни господ, ни алмазов не видела. А Верка снова:

— Ой, девоньки, граф… В свою ложу вошел. Ну-ну… Весь в серебре, в атласе, в парче…

И графа Дуняше не пришлось увидеть. Но в памяти промелькнуло — богатая карета, запряженная белыми конями, и человек в ней. Не думала она тогда, не гадала, что ей, Дуне Чекуновой, приведется побывать в театре этого самого графа.

Опять Веркин шепот, на этот раз чуть ли не восторженный:

— Барин!.. Федор Федорович! Ей-ей… А нарядился, почище графа. И с той богачкой рядом сел. Ух ты!

Барина Федора Федоровича тоже не видала Дуня. Глаз не отрывая, смотрела на сцену: когда же, когда поднимется богатый занавес? Когда начнется?

Глава пятая

Королева Голкондская

Когда заиграла музыка, Дуня не только услышала, но и увидела оркестр. Все было перед нею, внизу, возле самой сцены. Правда, чтобы увидеть, надо было изловчиться и на цыпочки встать и свеситься над перильцами.

А слушая музыку, она не переставала удивляться: какой огромный здесь оркестр! Куда больше, нежели у них в Пухове. И скрипок много. И виолончелей не то две, не то три. И флейты, и трубы, и литавры, и огромный-преогромный барабан. И еще были такие инструменты, каких у них в Пухове она не видела. Дуня старалась среди звучания оркестра уловить голоса этих невиданных инструментов, чтобы потом расспросить Антона Тарасовича.

Она радовалась, что и Петруша слышит эти прекрасные звуки. И как в лад поют виолончели, и какие нежные переливы у здешних флейт, и как грозно звучат медные трубы.

Потом слуги в голубых ливреях чинной вереницей вынесли канделябры с зажженными свечами, и Зал погрузился в темноту. Тогда медленно и торжественно поднялся голубой занавес. Опера «Королева Голкондская» началась.

С этой минуты Дуня уже ничего не видела, ничего не слышала и ничего знать не хотела, кроме того, что было на сцене. Она вся была там, была рядом с прекрасной королевой Голкондской. Она любила и страдала вместе с ней. Она радовалась и горевала вместе с ней. И пела она тоже вместе с ней, беззвучно повторяя голосом мелодию, которая неслась к ней со сцены.

Дуня еще раньше знала, что главную роль в этой опере — королеву Голкондскую — будет играть лучшая актриса театра Параша Жемчугова. Знала Дуня, что Параша, как и она, Дуня Чекунова, тоже крепостная девушка — крепостная девушка графа Шереметева; что прежде фамилия Параши была вовсе не Жемчугова, а Ковалева. Это граф придумал ей называться Жемчуговой, потому что Параша была как бы прекраснейшей жемчужиной среди актеров его театра.

Все это Дуня знала. Но сейчас она ни о чем таком не думала. Более того, ей просто не верилось, что перед ней на сцене простая крепостная девушка. Полно, разве крепостная может быть такой королевой? Такой величественной и властной? Так повелевать теми, кто ее окружает на сцепе, и теми, кто слушает и смотрит на нее из зрительного зала?

Вот она проходит между колоннами своего дворца. Пурпурная мантия на ее плечах. Корона венчает ее голову. Вся она искрится, сияет, сверкает драгоценностями. Придворные — кавалеры и дамы — танцуют вокруг нее, отвешивают ей поклоны, расточают ей любезные слова в ариях и речитативах.

А какая у нее походка, а какое лицо, какой у нее нежный, сильный и красивый голос!

Вдруг вместо царских чертогов на сцене — парк. В парке — уединенная беседка. Вся увитая розами и плющом. А в беседке королева Голкондская. Нет, теперь это уже не королева. Просто девушка Параша сидит там одна. Сидит и тоскует. Тоскует и поет о своем милом, с ним разлучила ее злая судьба.

И снова на сцене перемена. Теперь — зеленая поляна, журчит ручей. А вместо властной королевы — пастушка Алина в голубых атласных башмачках, с убором из голубых лент. Она встречает своего пропавшего возлюбленного. Его зовут Сентфар. Они счастливы. В оркестре поют флейты, трепещут струны арфы и издали доносится песня пастухов и пастушек.