Валентин Пикуль - Пером и шпагой Страница 27

– Натиск! – утверждал король. – Моего меча никто не увидит, только блеск его ослепит Европу… Один удар – Австрия, второй – Франция, шведы – это вообще не вояки, а тогда останется ленивая Россия, с которой расправимся на сладкое.

Иногда, впрочем, прорывались сомнения.

– Как здоровье Елизаветы? – терзался король. – Неужели она переживет эту зиму? Что в Петербурге?..

А в Петербурге только и говорили, что Елизавете Петровне все хуже и хуже. Лейб-медик Кондоиди по секрету утверждал, что императрица доживет только до весны. Это радовало сторонников Фридриха и пугало честных патриотов России, которые понимали: умри Елизавета – и все обернется бесчестием русскому имени…

В один из дней Елизавета ткнулась в стенку. Руки раскинула, закричала истошно:

– Помогите мне… Я ничего не вижу, люди!

Она ослепла. Зрение скоро вернулось к ней, она пришла в себя от страха, выпила бокал венгерского и схватила лейб-медика Кондоиди за длинный нос:

– Я тебе, черт византийский, еще покажу кузькину мать… Посмей мне кляузы строить! Это не я, а ты, сатана, только до весны протянешь. Я еще спляшу на твоей могилке…

Потом вспомнила об Апраксине:

– Здесь еще он, брюхатый? Гоните его в Ригу, иначе я в гнев войду… Худо будет! Всем худо будет!

Эстергази в Петербурге старался угодить России: гнал и гнал переговоры с французской миссией… Дуглас оказался очень верным слугой Версаля – он говорил:

– Король Франции никогда не согласится, идя на союз с Россией, порвать свои сердечные отношения с диваном султана.

– Но Турция извечный враг России, – оспаривал его Эстергази. – Вспомните, что в Крыму томятся русские рабы и что русский двор никогда не отступит от борьбы с исламом!

– Но еще вот Польша… – вставлял де Еон, и три человека бились лбами над круглым столом, пока не отыскали спасительной лазейки в темном углу секретности. – Нужна тайная статья! – сказал де Еон. – Чтобы Франция оказала помощь России в ее борьбе с Турцией, но под большим секретом от турок.

Бестужев-Рюмин такую статью одобрил. Ее быстро оформили, скрепили подписями и срочным гонцом отправили в Париж. На другом конце Европы русско-французский договор прочел Людовик и пришел в состояние ярости:

– Только такой дурак, как Дуглас, мог подписать подобное… Я согласен: пусть Елизавета слегка вздует Фридриха, чтобы он не зазнавался, но именно султан должен ослабить Россию в самой ее подвздошине. Из ногайских степей – по сердцу! Еще неизвестно, – кричал Людовик, – какая из стран более велика: дикая Россия или Блистательная Порта!

Казалось бы, чего уж яснее – России всегда не везло на союзников. Австрийский посол в Париже посоветовал Людовику:

– Обратитесь лично к императрице русской, которая питает к вам слабость. Пусть она устранит эту ошибку в трактате.

– Да, я напишу ей! Пусть она разорвет эту злополучную секретную статью… Могучая Турция и слабая Россия – вот эталоны гирь, которые уравновесят Европу.

Ах, короли, короли! Сукины вы дети, а не короли…

Вот за окном Версаля снова струится зимний дождь, небо над Парижем темнеет, а значит – охота не состоится, и королевские псари, насытив мясом своры борзых, лениво поговаривают:

– Если дождь будет и завтра, то наш король завтра ничего делать не будет…

Вечером Людовик вышел из кареты, и – конечно же – нашелся в толпе счастливец, раскрывший над его головой зонтик. Король скрылся на лестнице, и дворец Версаля вдруг огласил рев – звериный и страшный, – это кричал сам король:

– Святые боги, меня убили! Молитесь же, французы: король убит за ваши грехи…

В потемках лестницы, колотясь от страха, стоял человек с перочинным ножиком в руке. Это был Роберт Дамьен – первая буковка в сложном алфавите Великой французской революции.

– Я не безумец, – твердил он, – я не убийца… Я только хотел предостеречь короля, что народ… что Франция…

Чья-то рука захлопнула ему рот. А король, сидя на ступеньках, в ужасе смотрел на царапину и – кричал. Но как кричал!

– Ваш многолюбимый Людовик умирает! Где духовный отец? Зовите священника, пока я не умер… Плачьте, французы: вы лишились своего доброго короля!

Царапина свалила его на девять дней. Людовик лежал в совершенно темной комнате, без единой щели света, и плакал от страха. Плакал все девять дней подряд. И газет из Голландии не читал (а кроме голландских, он вообще никаких других не читал). Он забыл даже о Помпадур – только он, только король, только его тело, только душа его…

Иезуиты, духовники короля, вовлеченные в интриги Версаля, не соглашались отпустить ему грехи, пока… Людовик даже не дослушал их до конца – он сразу всё понял:

– Гоните ее, французы, чтобы спасти своего короля!

Маркиза Помпадур спокойно выслушала этот приказ. Ее изгоняли из Версаля – из Бельвю, из курятника, из постели, из тарелки, из платья…

– Может быть, – сказала она, не пролив ни слезинки, – я больше никогда не увижу моего короля. Так может быть! Но знайте: если я увижу моего короля еще хоть один раз, то кое-кто в Версале уже никогда его не увидит… А теперь, мои милые поросята, я скажу вам самое приятное: никуда из Версаля я не поеду… Убирайтесь все прочь!

На десятый день король встал и направился (куда бы вы думали?) прямо в Бельвю – увы и ах! – прямо к ногам Помпадур. Он, как любовник, ожидал выслушать от нее упреки за свое недостойное поведение, но «рыбешка» оказалась умнее, чем он о ней думал. Людовик был так благодарен маркизе за это, что в тот же день полетели все министры.

На самом пороге войны талантливый Марк Аржансон был заменен бездарностью де Поми… Шуазель спросил у фаворитки:

– Дорогая маркиза, неужели Париж так беден талантами, что не могли подыскать достойной замены?

– Я хватала те грибы, которые росли у меня под ногами, – ответила Помпадур. – Мне было некогда выбирать…

Шестьдесят человек, занимавших ответственные посты в Париже, были разогнаны по деревням и замкам.

– Ну, как моя армия? – спросил король у де Поми.

И увидел рабски согбенную спину нового военного министра.

– Войска вашего величества живут лучше, чем толстые капуцины, и целая армия солдат пройдет через королевство, не прикоснувшись ни к одной вишне!..

Страшно и люто отпраздновала Франция вступление в 1757 год. Знаменитый палач Сансон рвал тело Дамьена раскаленным железом.

– Еще, еще! – орал Дамьен. – Напрасно думаете, что мне больно… Нет, французы, мне совсем не больно!

– Ах, тебе, говоришь, не больно? – И палач залил ему свежие раны кипящим оливковым маслом.

– Еще! – захохотал Дамьен, уже обезумев. – Какой вы молодчага, Сансон… Как вы ловко все это делаете!

Четыре королевские лошади, впряженные в руки и ноги фанатика, разорвали Дамьена на глазах публики. Но он был еще жив, и палач Сансон услышал от него – последнее:

– Король заблуждается…

А по заснеженным дорогам России катились возки, крытые кошмами. Трещали лютейшие морозы. Ямщики возле постоялых дворов наспех глотали водку, пальцами лезли в ноздри лошадей, выковыривая оттуда сосульки.

Завернувшись в шубы, обтянутые бархатом, одинокий путник щедро сыпал золото по пути – и дорога от Варшавы до Петербурга быстро сокращалась. Вот наконец и Стрельна, наплывает неясный гул от Кронштадта – и забилось сердце:

– О матка бозка! О дивный сон! О любовь…

На заставе дежурный офицер только что сделал очередную запись о проезжем:

«Славный портной Шоберт, готовый делать отменные корсеты, а также рвет болящие зубы, в чем искусство свое подтверждает».

Хотел было офицер у печки погреться, но снова забряцали колокольцы, вздохнули кони. Вышел. Под лунным сиянием мерзли заиндевелые возки.

– Кто едет? Что за люди? Не худые ль?

Красавец, до глаз закутанный в меха, выпростал из муфты нежную, всю в кольцах, руку и показал свиток паспорта:

– Великое посольство из Речи Посполитой, и я – посол, граф Станислав Август Понятовский…

Заскрипели шлагбаумы, пропуская путника в русскую столицу.

Совсем недавно проскочил он под ними, как изгнанный. Всего лишь секретарь британского посольства.

И вот – пади, Петербург, к моим ногам: я нунций и министр, подскарбий литовский и Орла кавалер Белого, – я возвращаюсь.

На коне и со щитом!..

В доме Елагиных еще не спали. Понятовский сбросил шубы:

– Она… здесь?

– С утра! – шепнул Иван Перфильевич (хозяин дома).

Через две ступеньки, полный нетерпения, Понятовский взлетел по лестницам, толкнул низенькие двери.

– Ах! – И две руки обвили его шею, и – слезы, слезы, слезы…

Так он вернулся. Его опять ждали советы Вильямса и любовь Екатерины. Посреди ласк, разметавшись на душных перинах, она сказала:

– Слушай, Пяст: я буду царствовать или… погибну! Но если я надену корону, то и твоя голова воссияет. Люби меня крепче, Пяст!