Всеволод Соловьев - Царь-девица Страница 27

— Николай Степанович, да не молчи ты, не гляди на меня так! Не то, я чувствую, что у меня разум совсем помутится! Не томи меня, Николай Степанович! — отчаянно шептала Люба.

— Ума я не приложу, золотая моя боярышня, — отвечал Малытин, — чем ты недовольна! Ты добрую весть принесла мне, и вижу я теперь, что завтра же на вашей улице будет праздник. Мы только и дожидаемся от вас какой-либо весточки…

— Как? Ты ли это говоришь, Николай Степанович, тебя ли слышу? И ты тоже?! Все!..

Люба схватила себя за голову и горько зарыдала. Малыгин бросился к ней, стараясь всячески ее успокоить, но она не успокаивалась.

— Пойми же, наконец, — заговорила она, останавливая свои рыдания, — пойми, что мы наделали! Дура я, деревенщина, хуже малого ребенка! Кругом меня обманули… Только теперь… только сейчас прозрела! Беги, Николай Степанович, если Бог в тебе есть, беги скорей по своему полку… Говори, что вы обмануты, что солгут завтра Милославские, что бы не верили ни слову… Говори, что жив царевич, что никто его не обижает, никто не обижает и царевну Софью, а это она всех хочет обидеть… Она хочет неповинной крови! Беги, говори, что она изверг, злодейка, что вас не жалеет, а ведет на погибель только. Да погоди, постой, я сама побегу с тобою, я все расскажу им… Я расскажу, как я любила ее, как я верила, что она светлая, чистая, прекрасная, и как она меня обманула! Да и не сейчас, не сегодня я все узнала. Уж не первый день начала догадываться, только себе не верила. А она-то ведь плакала предо мною, так жалобно описывала всякие обиды… Нет, пойдем, Николай Степанович, скорее!

Люба быстро встала и направилась к двери. Малыгин едва удержал ее.

— Что ты. Бог с тобой, как тебе идти можко?.. Пойдешь себе на погибель! Разве они послушают, разве с ними говорить теперь возможно? Разве не знаешь, что вся наша слобода теперь ровно ад кромешный, что стрельцы не люди теперь, а звери лютые… Что ж, пойдем, будем говорить. Много они нас послушают. Много нам поверят… В куски нас с тобой разорвут — вот что!

Безумный крик вырвался из груди Любы.

— И я этому помогала! Господи!

Она остановилась, бессильно опустила руки и ничего не могла сообразить.

Николай Степанович тоже стоял возле нее в задумчивости. Теперь он все уже понял, теперь Люба не казалась ему больше чудною. Он взглянул на бледное, измученное лицо ее, и то страстное, горячее чувство, теперь превратилось в благоговение. «Чистая душа! — мелькнуло в голове его, — дитя Божье! И я-то хорош, я-то хорош! Не разглядел ее, думал, что она одного поля ягода с Родимицей… Да где же были глаза мои? Что же, ведь и по годам она совсем еще ребенок. Много ли жила-то, ничего не видала, а тут в этакую кутерьму попала!.. Бунтовщица… Хороша бунтовщица!»

Между тем Люба вдруг вышла из своего оцепенения. Страшные картины одна за другой рисовались перед нею. Она вспомнила весь тот ужас, который был детским впечатлением ее детства. Вспомнила, как охмелевшие и безумно кричавшие люди окуневского приказчика убивали ее отца и мать… Припомнилась ей и недавняя ночь, проведенная ею в Медведкове… Все эти воспоминания ясно ей показывали, как легко убиваются люди, до каких зверств доходит толпа, кем-нибудь возмущенная. И теперь будет то же самое! Страшны стрельцы. Завтра кровь будет литься рекою!..

— Пусти, Николай Степанович! — решительно проговорила Люба, вырываясь из комнаты. — Ты идти со мной не хочешь, ты боишься, так я пойду одна, пусть меня разорвут на части, пусть, и поделом! — Я виновата!..

С необычайной силой отстранив Малыгина, который пробовал загородить перед нею дверь, она выбежала из домика и пустилась по улице.

Николай Степанович бросился за нею.

VII

Между тем на улице пустело. Те из стрельцов, которые были трезвы, уже разошлись по домам; оставались одни пьяные ватаги у дверей кабаков. Малыгин в ужасе спешил за Любой, окликая ее и умоляя остановиться; но она ничего не слышала, ничего не видела. Она не понимала полной безрассудности и бесполезности своего поступка.

Увидев значительную толпу стрельцов, она побежала к ней и начала было, задыхаясь, просить о том, чтобы ее выслушали, что она имеет сообщить нечто очень важное. Но пьяные стрельцы не дали ей докончить и с первых же слов обступили ее со всех сторон. Один грубым движением сорвал с лица ее фату, другой силился обнять ее.

— Красавица, пташечка залетная, — откедова? Милости просим! — раздавались пьяные голоса. — Ишь ты какая! Видно, бой-баба, сама к стрельцам лезет — нам таких и нужно! Пойдем, девка, выпьем да споем песенку!

Двое стрельцов схватили ее за руки и стали тащить к кабаку. Она разом очнулась и поняла свое положение.

В эту минуту Малыгин добежал до нее, вырвал ее у стрельцов. Но стрельцы, хоть и узнали его, не намерены были, по-видимому, отступиться от такой находки.

— Эй, Миколай Степанович, отвяжись! — закричали они. — Тебе-то что! Ведь она сама к нам прибежала. Мы не украли ее…

— Пустите!.. — отчаянным голосом проговорил Малыгин, — пустите!.. Первый, кто подступится, того уложу на месте.

Он выхватил из-за пояса нож и начал махать им во все стороны.

— Да чего ты грозишься-то! Не больно мы тебя боимся! — заголосили стрельцы.

Люба поняла, что еще мгновение — и начнется свалка.

— Пустите меня! — крикнула она изо всей силы и рванула свою руку из руки стрельца, ее схватившего. Пустите, я шла к вам спросить, где мне найти Николая Степановича, а вот и он сам. За что же вы меня обижаете?

Стрельцы отступили.

— Ну, коли так — другое дело! — проговорило несколько голосов. — Давно бы и сказала, что малыгинская. Бери, Миколай Степанович, мы твоего не желаем, а ты уж и нож сейчас вытащил — больно прыток!

Малыгин схватил Любу за руку, крепко держал ее и пустился бежать с нею назад к своему дому.

А вослед им раздавались непристойные шутки на их счет, только ни Малыгин, ни Люба не обращали на это внимания, да и вряд ли что-нибудь слышали.

— Ну, что ты наделала? — проговорил наконец Николай Степанович, когда они были у дома. — Ведь говорил, не беги… Разве могут они теперь понять что-нибудь? Ведь если б Господь не надоумил тебя сказать им, что ты меня ищешь, так что бы вышло? Они бы не задумались, уложили бы меня на месте перед твоими глазами… Не боюсь я смерти и, защищая тебя, всякую минуту умереть готов; а все же умирать-то не хочется, на тебя досыта не наглядевшись…

Люба взглянула на него растерянным и молящим взглядом.

— Прости, Николай Степанович, вижу, что следовало тебя послушаться. Только, Боже мой, что же мне делать? Говорю тебе, ум мутится у меня — ведь нельзя же так сложить руки и быть спокойной, когда готово совершиться такое дело! Пойдем, Николай Степанович, потолкуем, чем бы пособить… Но вот я, глупая, ничего сообразить не могу, так ты-то научи меня уму-разуму, подумай хорошенько…

— И без того думаю, — отвечал Малыгин, входя следом за Любой в свой домик и крепко запирая дверь. — Теперь ничего не поделаешь, — продолжал он, — нужно ждать утра.

— Николай Степанович, — вдруг тихим, но каким-то особенным голосом, который заставил вздрогнуть молодого подполковника, произнесла Люба, остановившись перед ним и пристально, не отрываясь, глядя в его глаза, будто думая прочесть в них всю его душу. — Николай Степанович, поклянись мне, что ты сделаешь все, чтобы разуверить завтра твоих стрельцов, чтобы удержать их… Поклянись, что ты не допустишь кровопролития. Теперь вон они пьяны, утром, авось, будут другие… Поклянись мне!

— Клянусь, — тихим и торжественным голосом сказал Малыгин.

Несколько мгновений они молчали.

Николай Степанович сидел, опустив голову и порывисто дыша. С ним происходило что-то необычайное.

Вдруг он тряхнул своими кудрями, взял Любу за руку и склонился перед нею.

Она взглянула на него и увидела на глазах его слезы.

— Что ты? Ты плачешь?

— Да, да, плачу, — прошептал он. — Чудо великое ты сотворила со мною… Вот ты говорила, что была слепа и сегодня прозрела, я, видно, тоже был слеп, и ты раскрыла мне очи. Видела ты, что я долго не мог понять тебя, когда ты мне с таким ужасом да со слезами рассказывала про выдумки царевны. Да, я не понимал, но теперь понял, понял, что тебя мучит и почему ты считаешь себя виноватой… И вот я поклялся тебе и исполню свою клятву. Пусть убьют меня, пусть на копья подымут стрельцы безумные, а я сделаю свое дело; выведу правду наружу… То, что ты находишь злом, то и есть зло; как ты поступать прикажешь, так поступать и надо — Бог говорит твоими устами — и я счастлив, как никогда еще в жизни не бывал счастлив, что мог понять тебя; не отвертывайся же от меня. Многим я грешен Богу, но все же не вконец позабыл еще Его. Учи меня правде!

Люба с восторгом вслушивалась в эти неожиданные и беспорядочные, прерывистые его речи. Каждый звук их она ловила, и каждый звук новым блаженством ложился на ее сердце.