Евгений Салиас - Свадебный бунт Страница 27

— Дело будет не мудреное, — сказал новый хозяин, нанимая парня:- отвозить да привозить деньги, да держать язык за зубами о том, что делаешь, чтобы не подстерегли и не убили ради ограбления. Да, кроме того, вообще прималкивать и не болтать о моих делах.

Барчуков, конечно, обещался исполнять свою должность усердно. Жалованье было сравнительно очень большое, а иноземец на вид степенный, тихий и, вероятно, честный и справедливый в расчете. Думать было нечего. Через два дня Барчуков уже жил в доме нового хозяина.

Осип Осипович Гроднер был собственно полунемец, полуеврей, уроженец королевства Польского, следовательно, и полуполяк. Кто из трех преобладал в нем, трудно было сказать. В аккуратности ведения своих дел он был чистокровный немец, в умении быстро нажиться, везде найти себе большое или маленькое дело для оборота, в уменье ловко увернуться, нигде не попасть впросак и везде постоянно, ежедневно зашибать деньгу, обличало в нем истого жида. По страстной любви к месту своего рождения, куда он надеялся снова и вскоре вернуться, чтобы успокоиться от дел на старости лет, и по искреннему религиозному чувству, как ревностный католик, носивший на груди чуть ли не полтора десятка разных ладонок, образков, это был поляк.

Осипа Осиповича все знали в Астрахани, не имели причины не уважать, но уважали как-то нехотя и положительно недолюбливали. Очень не многие догадывались, что он жид, и это спасло его, так как в городе не любили израильских сынов. Являвшиеся сюда евреи не уважались, да и дела их шли сравнительно плохо, так как в народонаселении были у них соперники и враги — армяне. Гроднер съумел устроиться в Астрахани. Незаметно из маленького и бедного жидка без единого приятеля и даже без пристанища, в десять лет он сумел сделаться домовладельцем и заимодавцем многих торговых людей из православных и инородцев. Выдача денег в займы под залог товаров и в рост была отчасти новинкой в Астрахани, Гроднером введенной.

Сначала нуждающиеся в наличных деньгах люди относились к Гроднеру подозрительно, или же глядели как на дурня, неизвестно зачем дающего свои деньги на чужое дело. Но понемножку Гроднер приучил обывателей пользоваться его помощью и даже понять всю взаимную от нее выгоду и пользу.

В то время, когда Барчуков заместил у сомнительного немца его убитого приказчика, дела Гроднера процветали и очень немногим было известно, откуда у него много денег. Именно о своем источнике дохода и молчал, на сколько можно, Гроднер и строго заказал молчать новому приказчику, Барчукову. Оказалось на деле, что около полуторы дюжины астраханских кабаков были почти собственностью Гроднера, если не формально, то в действительности.

Если в этих кабаках были собственники хозяева из православных и местных обывателей, то все были в долгу у Гроднера, а доходы шли прямо в его руки. Впрочем, одна треть всех этих питейных домов была даже с самого сначала открыта на деньги Гроднера. Люди, задолжавшие ему, подавали в приказную избу заявление, получали разрешение и начинали вести дело на удивление обывателей и приятелей, знавших их расстроенные дела.

Разумеется, Гроднер чуял, что со дня на день воевода узнает, что он собственник множества питейных домов, но что же из этого? Если есть закон, воспрещающий жиду торговать вином, так его и там в столице не исполняют. Все будет зависит от благоусмотрения доброго Тимофея Ивановича.

Однако, за последнее время Гроднер был почему-то сумрачен, чаще объезжал свои кабаки, часто толкался в народе, прислушивался и сам не мог уяснить себе своей боязни. Чудилось ему — вот не нынче, завтра разразится какая-либо буря, и от этой бури прежде всего, конечно, погибнет источник его благосостояния. Никто в городе, от воеводы и митрополита до последнего приказчика в каравансераях, где были склады всякого товара, ничего не замечал нового и зловещего в Астрахани. А Осип Осипович уже тревожно теребил свою черную как смоль бородку, свои крепко завивающиеся на голове волосы и упрямые букли на висках. Букли эти он, конечно, не делал, не пристраивал, а, напротив, всячески уничтожал, приглаживал и примазывал, но они, по воле тайных сил природы, завивались в пейсы сами собой.

Гроднер начинал все чаще подумывать, что пора распутать свои дела, сбыть с рук все кабаки и, собрав деньги, ехать на родину. Там диких стихийных сил в народонаселении нет, и не может, как здесь, вдруг налететь ураган и разнести целый город или целый уезд.

С первого же дня найма нового приказчика Гроднер стал совещаться с умным и степенным Барчуковым и, наконец, поведал ему искренно свое желание.

— Кабы я нашел человека, который бы взял дело себе и помог мне собрать мои алтыны, то я сдал бы все охотно и уехал домой.

— Вот я женюся на богатой купчихе и возьму ваше дело, — шутил Барчуков.

Если сам Гроднер не мог найти такого покупщика, то Барчуков, конечно, и подавно не мог помочь ему. Среди торговых людей Астрахани были дельцы всякого рода, знатоки и искусники по торговле на все лады и в разных промыслах и производствах. Найти же такого, который бы счел дело Гроднера выгодным и верным, было трудно. Как это вино продавать? С таким непокладным товаром возиться?

Барчуков в одну неделю смекнул, однако, что дело его хозяина, быть может, выгоднее многих других торговых дел, что если бы взяться за это дело с деньгами, например, ватажника Ананьева, то никакие учуги, никакие сельди, белуги и осетры не принесут тех же барышей.

Барчуков был собственно доволен своим занятием. Он постоянно должен был объезжать питейные дома хозяина, смотреть, чтобы там не плутовали, считать деньги и брать выручки. Он привозил хозяину, или же отвозил, иногда довольно крупные суммы в сотни рублей, кому-нибудь из астраханских жителей.

Однажды пришлось ему отнести пятьдесят рублей тому же своему освободителю, поддьяку Копылову. Поддьяк узнал тотчас же молодца, принял деньги, сосчитал и усмехнулся лукаво.

— На хорошее место угодил ты, парень, — сказал поддьяк. — Разживайся в приказчиках у Осипа Осиповича, — промолвил он. — Сам столько же денег загребай и нас тогда не забывай. Вспомни одолжение и отплати. Сидеть бы тебе теперь в яме.

На вопрос Барчукова, как ему быть с решением воеводы на счет поимки Шелудяка, — Копылов отвечал кратко:

— Да наплюй!

В свободное от поручений и занятий время Барчуков наведывался в ту улицу, где пребывали ежечасно и ежеминутно все его помыслы и мечты. Он отправлялся, большею частью, в сумерки или поздно вечером поглядеть и постоять недалеко от дома Ананьева, увидать хотя издали и среди мрака ночи в освещенном окне фигуру Варюши. Идти внутрь двора и дерзко пролезать снова в дом и в горницу хозяйской дочери Барчуков уже не решался; он знал теперь, что это, по закону, если не государскому, то по закону собственного изделия Тимофея Ивановича, считалось великим преступлением. А избави Бог опять попасть в яму.

Барчуков до сих пор наверно не знал, как и за что освободил его Копылов. Он, конечно, подозревал, что Варюша выкупила его, переслав с Настасьей поддьяку те деньги, которые тайком от отца могла скопить. Но, однажды случайно пойманный новым хозяином близ дома Ананьева, Барчуков после искренней беседы с Гроднером сказал причину, побуждающую его стоять истуканом около дома ватажника, и вдруг узнал от него же всю истину. Деньги, около двадцати пяти рублей, были заняты Варюшей для спешного дела у того же Осипа Осиповича с тем, чтобы возвратить по смерти Ананьева не более, не менее как сто рублей.

— Пойми, малый, — говорил Гроднер, — проживи ватажник еще десять лет, пропали мои деньги совсем. Ну, а на мое счастье умри он в скорости, получу хороший барыш.

— Ох, кабы он помер, — воскликнул в ответ Барчуков, — так я бы, хозяин, от радости все двести отдал бы тебе сам.

Почти ежедневно отправлялся Барчуков поглядеть на окна возлюбленной или встретить ненароком и перетолковать украдкой с Настасьей, передать два-три слова привета ее боярышне. Почти тоже каждый день ходил он и к новому знакомому Носову, которого очень полюбил и уважал. У Гроха он часто видался с новым приятелем Лучкой, которого теперь, благодаря совместному сиденью в яме, искренно любил. Это был чуть ли не первый его приятель в жизни.

Партанов был все еще без места. Он дал себе зарок больше не пить и не буянить. Яма и его будто отрезвила. Но, несмотря на это, пристроиться он, все-таки, никак не мог, ибо его клятве и божбе ни капли вина в рот не брать никто во всем городе поверить не хотел и не мог. Даже сам он сначала будто не верил и удивлялся своей продолжительной трезвости, но в то же время ясно чувствовал, что теперь совершенно изменит свое поведение. Увещания Носова и Барчукова и отчасти воспоминание о смрадной яме привели Партанова к искреннему и твердому убеждению, что пока он будет запивать, никакого толку из его существования не выйдет. А ему все еще чего-то жаждалось. И умный малый, все-таки, сам не понимал, что это было нечто имеющее именование у людей и просто зовется честолюбием.