Всеволод Соловьев - Старый дом Страница 27

При таком воспитании все дурное, приходящее извне, должно было парализоваться этим близким, неустанно действующим влиянием. И так оно было относительно Бориса. Казалось, так оно должно быть и относительно Владимира, а между тем выходило совсем не то. Мальчики сначала были очень дружны, очень похожи друг на друга, сходились во вкусах, привычках, желаниях. Но вот, по мере того как они начали вырастать, с каждым годом выступала все более и более разница в их характерах, и они мало-помалу, сначала не замечая этого сами, стали жить совсем разною жизнью. Борис, впечатлительный, мечтательный человек, учился хуже своего брата. Выписанный к ним англичанин-гувернер, человек мало смыслящий в деле воспитания, но образованный и явившийся необходимым помощником Татьяны Владимировны, очень часто жаловался на рассеянность и невнимательность Бориса.

— Борис — это ветер! — говорил он. — Владимир другое дело: он добросовестно относится к занятиям, он аккуратно приготовляет свои уроки. А все же надо признаться: ведь способности Бориса лучше, ему все так легко дается, когда он только захочет.

И это была правда. Борис ленился, Владимир работал больше. Борис очень часто не мог ответить на какой-нибудь вопрос из пройденного предмета, тогда как Владимир очень бойко всегда отвечал на подобные вопросы, с некоторым пренебрежением посматривая на брата. Но в то же время Борис сам задавал такие вопросы, до которых никогда не мог додуматься Владимир. Очень часто, когда Владимир, приготовив уроки, отправлялся играть или бегал по парку в сопровождении огромной сен-бернарской собаки, Борис, еще и не думавший приготовлять уроки, сидел, притаившись, в уголке огромной отцовской библиотеки с какой-нибудь интересной для него книгой и, весь красный, с блестящими глазами, пожирал страницу за страницей. Он любил также забираться в комнату карлика, где вечно перед образами горела неугасимая лампада, где пахло мятным квасом и деревянным маслом, где была расставлена крошечная, почти игрушечная мебель и все было так своеобразно, все напоминало миниатюрную келью.

Он подсаживался к карлику и упрашивал его рассказать ему о чужих краях, о Париже, о тамошней революции, о Лондоне, о покойном императоре Павле Петровиче, обо всем, что видел на своем долгом веку интересный карлик. Карлик сдавался на просьбы своего любимца — Борис был его любимец — и приступал к самым разнообразным рассказам; он передавал их пискливым детским голоском очень горячо, очень образно и интересно. Борис слушал, не отрываясь, жадно ловя каждое слово. И события, передаваемые карликом, в ярких, живых картинах рисовались перед ним, заслоняя собою знакомые предметы карликовой кельи. Если же Владимир случайно забредал на эту беседу, он сначала начинал тоже внимательно слушать. Но скоро ему это надоедало, он зевал и часто на самом интересном месте рассказа убегал в свою детскую и принимался там строить крепость или выставлять целую армию деревянных солдатиков.

Шалости обоих братьев были тоже совершенно различны. С Борисом всегда случались разные приключения. Несмотря на постянный надзор, он нередко как-то ухитрялся пропасть в глубине огромного парка, заблудиться, опоздать к завтраку или обеду. Раз даже целую ночь провел в лесу, напугав до болезни отца с матерью. Он очень любил уединение, далекие прогулки — и во время их всегда фантазировал. То он представлял себя путешественником, очутившимся на необитаемой земле, то рыцарем, которому предстоит победить разных чудовищ, войти в заколдованный замок и освободить в нем спящую царевну. Прочтя приключения Гулливера, он ежедневно ожидал встречи с великанами и лилипутами.

Однажды, будучи уже десятилетним мальчиком и возвратясь из долгой уединенной прогулки, он рассеянно выслушал строгие замечания матери, объявившей ему, что он будет наказан за непослушание, так как ему раз навсегда было приказано не убегать от гувернера. Он ни на минуту не смутился наказанием, которое его ожидало, и стал самым восторженным, самым убежденным образом уверять мать, что в дальней липовой аллее парка видел своими глазами «лесную фею». Сергей Борисович, пришедший на этот рассказ, вдруг вышел из себя и назвал сына лгуном. Борис горько расплакался и начал даже божиться, что действительно видел фею. Сергей Борисович рассердился еще более и приказал сыну выйти.

— Ты его обидел, — сказала Татьяна Владимировна, — ведь он никогда не лжет.

— Но, очевидно же, он солгал теперь! Какую там фею мог он видеть и еще окруженную сиянием и поднимавшуюся на воздух?!.

— Я уверена, что он не солгал и сам глубоко верит в то, что рассказал.

— В таком случае, у него галлюцинации. Он болен, его надо показать врачу.

Врач был призван, расспросил и осмотрел Бориса и решил, что он здоров.

— Значит, солгал, и на это надо обратить внимание, — сказал жене Сергей Борисович.

Но Борис продолжал уверять, что видел фею и остался в этом убеждении и во всю свою жизнь. Владимир никогда никаких фей не видал, никогда не воображал себя рыцарем, отправляющимся разрушать чары волшебного замка; никогда не ждал великанов и лилипутов и, вообще, мечтать и фантазировать не любил. Когда же приходила минута мечтания, он грезил о том, что будет генералом, перед которым все преклоняются. Он никогда не опаздывал к завтраку или обеду; но очень часто являлся к старшим с жалобой на какого-нибудь дворового мальчика, одного из тех, с которыми им иногда разрешалось играть.

— Он осмелился нагрубить мне! — говорил Владимир, важно выставляя вперед свои пухлые губы и закрывая глаза. — Его наказать надо, он дурной мальчик!

И всегда оказывалось, что сам он этого мальчика изрядно исколотил, так что, во всяком случае, наказывать приходилось никого другого как Владимира.

Братья оставались, по-видимому, в самых дружеских отношениях, очень редко ссорились. Но, тем не менее, посторонний наблюдатель мог бы заметить, как они все больше и больше отдаляются друг от друга, быть может, сами того не замечая. С каждым годом у них становилось все меньше и меньше общих интересов, они ни на чем не могли сойтись.

Борису трудно было понимать Владимира, а Владимир про себя считал брата если не совсем глупым, то, во всяком случае, стоящим ниже его в умственном отношении. Вместе с этим в его сердце начало прокрадываться очень мучительное чувство. Вырастая, он начал мало-помалу завидовать брату в том, что тот старше, что он еще к тому же и всеобщий любимец не только родителей, но и всех домашних, всей прислуги. Почему это старшинство, не дававшее Борису ровно никаких прав и привилегий, явилось предметом зависти Владимира? Это и сам он не мог бы объяснить — просто ему досадно было, зачем не он старший, — и только.

Что же касается всеобщей любви к Борису, то и эта любовь не имела ровно никаких обязательных, материальных последствий. Исключительных причин любви к нему отца и матери было много. Начать с того, что он в детстве был очень болезненным ребенком. Родители ежедневно страшились потерять его и, как всегда это бывает, вследствие этих мук и опасений он им стал еще дороже. Потом он, действительно, горячо любил их и умел выказать им свою любовь и нежность.

Мать, зорко следившая за детьми, подмечала в нем, в своем вымоленном у Бога первенце, прекрасные порывы сердца, иногда высокий полет мысли. Она ясно замечала, что ее труды, уроки и наставления не пропали даром, что он, Бог даст, выйдет именно таким человеком, каким она хотела его сделать.

Домашняя прислуга любила Бориса вся без исключения за его простоту и ласковость. Все хорошо знали, что он если и рассердится, если и вспылит, то это и пройдет скоро. Он всегда справедлив, всех любит, никого не обидит, всегда готов помочь, готов заступиться перед родителями, всегда рад устроить чье-либо дело.

Владимир рос крепким и здоровым ребенком. Раз только, как уже известно, он был серьезно, даже отчаянно болен. Но он выздоровел, и с тех пор здоровье его оказалось еще лучше прежнего.

Родители никогда не показывали ничем разницы в отношении к детям. Владимир не имел никакого права обвинять их даже в самой мелочи; но тем не менее, он, придя в возраст, хорошо почувствовал, что Борис теснее его связан с родителями. Конечно, от него самого зависело попытаться, по крайней мере, встать с ними в такие же отношения, но он никогда не делал этой попытки. Он и на них начинал иногда глядеть немного свысока. Он критиковал в них то то, то другое, чего Борис никогда не делал.

Относительно же домашних и прислуги, несмотря на все наставления матери, отца, карлика и гувернера, несмотря на пример, который он видел перед глазами, он каждым словом показывал всем, что он господин, барин и стоит неизмеримо выше окружающих.

И у него, конечно, бывали добрые минуты, и он, может быть, иной раз отнесся бы к кому-нибудь милостиво, помог бы кому-нибудь. Но уже к нему редко кто с чем обращался — слишком у него был надменный вид в отношениях с прислугой, в словах его слишком ясно сквозили презрение и гордость.