Александр Войлошников - Пятая печать. Том 2 Страница 27

Некоторые двери хранят неизгладимые следы сокрушительных штурмов на почве ревности. Значит, за этими дверями, говоря по-французски «шерше ля фам»! Страсти барачного быта, вскипая в тесных комнатушках, под напором фатальной тяги русской души к просторам, вырываются из-за дверей в темный и длинный, как канализационная труба, коридор. Гулянка или драка, которые неразрывны, зарождаясь в тесных комнатушках, по достижении соответствующего градуса, как вулканическая лава, извергаются в коридор — клоаку человеческих страстей. Отрыгнувшись сюда, они становятся общественным достоянием и, как смерч, засасывают в себя все новых активистов, пока не охватят весь барак и не перекинутся в соседний!

Но какие бы вулканические страсти не потрясали барак: свадьба с традиционным битьем посуды и пьяных морд; праздничное гулянье вдоль коридора баб, накирявшихся до поросячьего визга при исполнении песен советских композиторов; обычная драка с лихой погоней вдоль коридора и последующим сокрушительным вышибанием двери (иногда не той!)… но!.. но ведра! Ведра перед дверями со всем содержимым стоят на местах непоколебимо, как часовые у Мавзолея!

Эндемична фауна бараков. Не водятся в бараках сентиментальные кошки-мышки. Под зыбкими досками прогнивших полов затаились громадные злющие крысы, а щелястые стены бараков заполнены не только опилками, но и клопами. На продуваемых ветрами чердаках до войны по-гамлетовски трагично и так же бессмысленно стонали голуби. Но в начале пайковой эры все поняли: лучше голубь в кастрюльке, чем курица в мечтах. Голуби уже не стонут.

Кряхтят и стонут основные представители барачной фауны — люди. Но, в отличие от голубей, они быстро приумножаются! Не потому что по вечерам в бараках света нет. А потому, что все новые и новые «икуированные» или «выковЫренные» работяги с семьями втискиваются в бараки. Производство расширяется — люди в бараках сжимаются, по мере того как все новые станки заполняют когда-то просторные цеха Уралмаша. Но никто не стонет перед начальством за тесноту в комнатушке. Все усвоили горький опыт стонавших голубей. Любители постонать за просторную жисть и дополнительные квадратные метры сразу лишаются брОни и по повестке из военкомата исчезают в бескрайних просторах войны, привольно раскинувшейся от Белого моря до Черного! Там места всем хватает…

Оставшиеся внутри бараков промежутки меж кастрюлями и ведрами разного применения все плотнее заполняются безропотными мужьями, до колик в животе боящихся военкомата, женами, боящимися за мужей, детьми, которые другой жизни не знают, стариками, намылившимися в мир иной, более просторный. А вновь прибывающие с запада «выковыренные», еще контуженные эвакуацией, покорно делят крошечные жилплощадки в шестнадцать квадратных метров с аборигенами, перегораживая комнату живописными тряпками, развешенными на веревках, с расчетом, чтобы единственная дверь была общедоступна.

И гамлетовский «быт или не быт?», который в первый час бытия кажется кошмаром, тут же становится привычно заурядным. Год за годом проходит, жизнь куда-то уходит. И живут в бараках ни на что не надеясь, делая интимные дела друг у друга на виду, на слуху, на нюху. Едят, спят, любят, справляют потребности. И хорошо, когда потребности одних не мешают спать другим после изнурительной ночной смены двенадцатичасовой.

Спрессованные теснотой, люди становятся взрывоопасными. А детонаторов в избытке: тещи, дети, крысы… (а где картофелина? Ведь только что тут лежала!). И люди взрываются. Иногда дерутся, чаще ругаются. Людей много, а поводов взорваться еще больше. И от непрерывных нервных взрывов дрожит барак, будто работает в нем мощный двигатель внутреннего сгорания.

И от внутреннего сгорания нервов непрерывно вылетают из комнат в коридор спрессованные выхлопы злой ругачки, где, как в коллекторе, все звуки сливаются в причудливую симфонию барака: кто храпит, кто пердит, кто кроватью скрипит, кто смачно жрет, кто шумно… опорожняется. А остальные ругаются и ругаются, и пониманием проникаются, что выход из бараков один — «в объятия коммунизма», как называют кладбище.

Не всегда карикатура смешна, бывает она и страшна. Бараки — циничная карикатура на коммунизм, где его прекрасные черты до мерзости гипертрофированы бесправием, замордованностью людей, доведенных нищетой, голодом и усталостью до скотского состояния. А я верю в коммунизм не для скотов, а для людей. Верю! И ненавижу бараки — пародию на коммунистический быт!

Меньше всех обременены мыслями о коммунизме коммунисты. В бараках они не живут, а благоденствуют в соцгородке, в благоустроенных домах, где есть теплые индивидуальные туалеты, а из кранов иногда течет вода. До войны вода там была всегда, даже горячая! Но самое привилегированное сословие — это коммунисты из номенклатуры. Живут они в коттеджах в сосновом бору, дышат там фитонцидами, а не благоуханием мартеновских печей. Так что экология им по барабану.

А так как обустроены коттеджи по финским проектам, то называют их литературно — «приют убогого чухонца». А если попроще, то дома для толстожопых. У коттеджей есть свой ТП (трансформаторный пункт), который по вечерам не выключают. А то, что от коттеджей до завода далековато, это толстозадых не колышит: на каждую жирную задницу дает государство «эмку» служебную вместе с шофером, который не только возит начальника, но и в доме у него прислуживает — слуга бесплатный и безропотный, так как жизнь его зависит от каприза хозяйского.

Выбирают в шофера парней здоровых, для которых отмазка от военкомата — вопрос жизни и смерти. Числятся персональные шофера в оборонных цехах и бронь имеют от посягательств военкомата. Самые преданные холуи из тех геройских парней, которые, твердя патриотические лозунги, помнят, что родину любить теплее и безопаснее на Урале, чем «в белоснежных полях под Москвой».

Поощряют их начальники по-царски от щедрот государевых (государственных): то полушубочек как спецодежду, то допталон на кусочек жирненький! Такое персональным шоферам жалуют, что и не снится работягам, которые сутками на оборонку вкалывают! Еще бы раз персональный — на одном сиденье с начальством сидит, значит, и он — персона!

С детства нас пропаганда доставала о неравенстве в странах гнилого капитала. Дескать, там у буржуя — вилла в десять комнат, где три туалета, а у работяги — двухкомнатная квартирка с одной персональной эстрадой, унитазом. Но медицина установила, что у миллионера одна задница, так какая же ему разница, сколько у него унитазов? А если у работяги есть комната спальная персональная, куда не лезет ночью теща с назиданием, то чем ему живется хуже, чем любой акуле капитала?

А у работяги из барака, который давя клопов и отбрыкиваясь от крыс, любит свою жену под советы тещи; работяги, который ежели и пернет, то тут же поздравление слышит по этому поводу от соседки из-за занавески; у работяги, который зимой по большой нужде терпит до своей смены, чтобы при домашних «удобствах» размножалку не отморозить… вот у такого беспартийного работяги с партийным работягой гамлетовский «быт или не быт» — это две большие разницы.

А работяги, партийный и беспартийный, на одном станке ту же деталь делают. И единственное у них равноправие — квартплату с них дерут одинаковую, потому что за квадратный метр комнаты в бараке без водопровода и канализации беспартийный платит столько же, сколько партиец за квартиру с бесплатной кухней, ванной, коридорами, прихожей, балконом и всеми удобствами!

Конец репортажа 20

Репортаж 21

Сафари

Собака — друг человека.

Если друг оказался вдруг…

Прошло три месяца.

Время — декабрь 1941-го.

Возраст — 15 лет.

Место — г. Свердловск.

УЗТМ (Уралмаш).

Стемнело и потеплело — пошел снег. Уличное освещение не включают, но за зашторенными окнами коттеджей зажигается электрический свет. Умолк надоевший патефон в соседнем коттедже и, как красиво написал Джек Лондон: «глубокое безмолвие царило вокруг». Если бы Рекс прочитал про глубокое безмолвие у Джека Лондона, он бы долго хихикал над человечьими глухотой и глупостью. В его чуткие, нервно подрагивающие уши всегда врывается лавина звуков. Он слышит рык автомобильных моторов на далеком Пышминском тракте и железную какофонию заводского гула, и, заполняющий весь мир, нежный шорох падающих снежинок. Но эти звуки привычны и не интересны. Набегавшийся по двору, Рекс спит в конуре и снятся ему не только образы и звуки, но и запахи. В памяти Рекса хранятся запахи людей, побывавших возле коттеджа, и те запахи, которые приносит ветер.

По запахам Рекс понимает чувства людей к Хозяину, но не может объяснить ему то, что знает о каждом посетителе. Рекс не знает, что Панасюк руководствуется не чутьем, а умом хитрым и корыстным. О делягах, как Панасюк, говорят в народе: «такому палец в жопу не клади — и там откусит!» Безграмотный, но заматеревший в партноменклатуре Панасюк обладает барственно-томным видом брезгливой утомленности и видом безапелляционного превосходства в разговоре с подчиненными, — теми манерами, которыми отличаются люди с низкой культурой и высокой должностью, а это закономерно при диктатуре пролетариата. Кроме барственных манер, Панасюк обладает инстинктами советского деляги, без которых и дня не продержаться в номенклатуре с волчьими законами выживания.