Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 27

Нина побежала к Татьяне и Ивану. Калитка соседнего дома была распахнута.

Входная дверь вздрагивала на ветру. Её почему-то забыли закрыть.

— Теть Тань, — осторожно позвала Нина.

Ответом ей была тишина, такая звонкая, что в ней отчетливо слышалось жужжание мух.

Только какой-то гул доносился из «тарелки»-громкоговорителя с другого конца деревни.

Что-то случилось. Татьяна и Иван ушли, не дождавшись её. А где же Коленька?

Нина метнулась в дом.

На сквозняке покачивалась пустая люлька.

В отчаянии Нина наклонилась к погребу.

— Дядя Захар!

Что-то шевельнулось в темноте, за бочками. Но никто не отозвался.

Нина выбежала на улицу.

В наполнявших деревню мычании, кудахтанье и лае теперь как будто еще отчетливее слышался казавшийся издалека гулом голос диктора. От него исходила тревога.

Бегом девочка направилась к конторе. У входа, под «тарелкой», собралась вся деревня.

Некоторые женщины пришли с маленькими детьми.

Нина сразу увидела Татьяну с Коленькой на руках, но от волнения не могла найти в толпе отца и брата.

Смысл слов, обрушившихся на Козарь, на сотни других таких же деревень, был так очевиден и страшен, что не мог проникнуть в сознание девочки.

Голос диктора звучал трагично и торжественно. Люди, пораженные, молчали.

— Что случилось? Что случилось? — спрашивала Нина то одного, то другого.

Кто-то погладил ее по голове.

— Началась, деточка, война.

Страшные слова «фашизм», «Гитлер», которых многие доселе и не слышали в деревне, теперь повторялись и после ужина на лавочках, и в поле.

По вечерам у старой берёзы стало собираться еще больше людей. Иногда, завидев вдалеке струйку дыма, к дому Степана прихрамывал даже отец Тихона — Савельич. Старик храбрился, но эта бравада не могла скрыть, что его мучают страх и вылезшие вдруг на свет, как пауки из углов, воспоминания детства.

— Эко бежали мусью назад до самого Парижу, только пятки сверкали, — невесело смялся Савельин. — В бабьих телогрейках и платках, дед рассказывал, кто в валенках, кто шапки примотает — смех смотреть, как бежали по нашему морозу.

Тихоновы сыновья, Андрей и Михаил, хоть и умели читать, приходили к дому Степана часто, но все больше отмалчивались, а Михаил курил одну за другой папиросы.

Мальчишки, как не шикали на них отцы и деды, вертелись вечерами у старой березы.

— А война долго будет? — спрашивал взрослых младший сын Тихона, Сережа.

Мужики и взрослые парни говорили, что война окончится скоро, и что они-то покажут врагам, где раки зимуют.

— Жалко, — вздыхал мальчуган. — Я бы тоже пошел воевать.

— И я пошел бы на фронт, — мечтательно и грустно улыбался Грушин Ванечка. Воображение рисовало мальчику подвиги.

— И я, и я… — раздавались со всех сторон голоса.

Но проходили дни и недели. Люди понемногу привыкли к страшной мысли: смертоносная сила продвигается по стране.

Бабы с ноющей тревогой в сердце ждали первых повесток.

Мальчики, от карапузов до старшеклассников, с воинственными кличами носились по деревне и «палили» из палок — воображаемых ружей. Играли в войну.

Все, конечно, хотели быть «русскими», но кому-то приходилось изображать и «немцев». Исход игры был каждый раз непредсказуемым. Иногда побеждали «фашисты», а иногда — «наши».

Люди в черном были близко…

Захар больше ни с кем ни о чем не говорил, точно все слова вдруг стали излишни, и все больше прятался в погребе, только бессвязно что-то бормотал себе под нос.

Татьяна устала ругать его за мышеловки, но с еще большей тщательностью прятала их: Коленька подрос и уже ползал по дому.

Но Захар становился агрессивен, как зверь, и так страшно смотрел на сестру, когда она приближалась к мышеловкам, что Татьяна невольно пятилась.

В конце августа соседка сказала Нине, что Коленька уже большой и что теперь она будет брать его с собой в поле.

В тот вечер девочка принесла домой от соседей полную кринку парного молока и полкорзины груш, позолоченных солнцем и пахнущих медом.

Толика дома еще не было, и отец заметно волновался, то и дело выходил за калитку и, наконец, не выдержал — пошел к брату Никите. Нина насыпала за пазуху груш и поспешила за отцом. Она почти не сомневалась, что Толик заигрался с сыновьями дяди.

Но Никита только развел руками.

Сережа и Коля тоже вот уже полдня как куда-то запропастились.

— Ума не приложу, где они, — от тревожных мыслей на лбу Никиты четче обозначились морщины.

— Я сбегаю к тете Ане! — осенила Нину догадка. С кем еще могут носиться Толик и Сережка с Колькой, как не с озорными и бойкими рыжеволосыми двоюродными братьями?

Возле дома Анны и Сидора было по- вечернему тихо.

Сидориха сидела за плетнем и неподвижно смотрела вдаль.

— Ниночка! — обрадовалась она племяннице. — Ты сыновей моих не видела?

Нина приуныла и села рядом.

— Не видела, теть Ань. Я думала, они знают, где Толик и Сережа с Колей. Но раз никого нет, значит, где-то все вместе, — успокаивала Нина себя и тетю.

Анна вздохнула, согласилась, что мальчишки пропадают где-то гурьбой, но от этого еще тревожней стала вглядываться вдаль.

— Чует мое сердце, задумали что-то, проказники! Пусть только вернутся, я им покажу! Немцы к Сухиничам подходят, а они носятся где-то! Всю душу вынули! Мало того, что старшему Митеньке осенью восемнадцать стукнет… А теперь вообще говорят, будут и с шестнадцати брать на фронт. А Грише моему уже шестнадцать есть. Павлику хоть еще и четырнадцать, да сколько еще будет длиться эта проклятая война? Да и Сидор у меня молодой еще мужик! Беда, когда в доме одни мужики. Еще и вечером домой их не дождешься!

Анна вздохнула и резко поднялась со скамьи; скрылась в избе и вернулась с потрепанной колодой.

В последнее время она часто раскидывала карты на сыновей и мужа, загадывая родные имена на засаленного червонного короля.

«Шестерки», «валеты» и «дамы» обещали то казенную дорогу сыновьям, то любовное свидание мужу. А иногда зловеще, кверху острием, «на сердце» падал пиковый туз.

Тогда Сидориха судорожно сгребала карты и, тщательно перемешав их, снова загадывала на червонного короля то же имя.

На этот раз старшему сыну Дмитрию карты прочили злодейку, а затем приятное известие в собственном доме. Грише на сердце легла бубновая дама, а в голове у среднего сына, если верить гаданию, были любовные хлопоты.

— Рано ему еще чем зря голову забивать, — хмурилась Сидориха и в очередной раз перетасовывала колоду, снова извлекала из нее червонного короля и загадывала имя «Павел». Младшему сыну карты сулили пустые хлопоты и обещали, что сердце его успокоится деньгами.

Карты лгали. Деньги взять Павлику было неоткуда, если только она сама или Сидор ему их не дадут, но в доме только и осталось, что на сахар, да на соль. Сидориха хмурилась.

Сыновей все не было, и Анна раскинула карты и на Сидора — скоротать ожидание.

Карты обещали успокоить сердце мужа бубновой дамой с ее любовью. Анна была дамой крестовой.

Окончательно разозлившись на карты, Сидориха с раздражением спрятала колоду в карман.

Ночь, как вор, незаметно подкрадывалась к деревне, а сыновей все не было.

И, наконец, когда почти совсем стемнело, вдали показались высокие ладные фигурки.

— Где это вы шлялись до поздней ночи? — набросилась Сидориха на сыновей.

— В городе началась война, — торжественно и печально, но с нотками тайного ребяческого восторга в голосе объявил Павлик матери и двоюродной сестре.

Анна всплеснула руками: ее непутевые сыновья зачем-то ходили в Сухиничи, где стреляют, и где немцы.

Но ребята ходили в город не ради любопытства. У каждого мальчика за плечом болталось по мешку.

Дома Толик деловито выложил на стол два бумажных пакета — один с манкой, другой — с белой мукой.

— Где взял? — дрогнули губы у Степана.

Картина из казавшегося теперь далекого прошлого встала перед его глазами. И сломанные венские стулья, и огромные от ужаса глаза Натальи… Неужели и средний сын?..

Толик словно прочитал мысли отца. В памяти живо всплыли и дымящаяся картошка, и крики отца и брата.

— В магазине, — торопливо, как будто оправдывался, сбивчиво рассказал Толик. — Там… немцы уже в городе. В магазинах окна разбиты. Каждый хватает с прилавков, что успеет.

— Сварим кашу на молоке, — обрадовалась Нина и бросила важный взгляд на молоко и груши на столе.

Не каждый вечер в доме такой вкусный ужин.

Люди в черном въехали в Козарь на следующий день на мотоциклах.

Они показались в дорожной пыли со стороны василькового поля в длинных кожаных черных плащах.

Они говорили на странном незнакомом языке.