Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине Страница 27

Через полчаса он въехал в родную Старую Конюшенную — в этот старинный дворянский уголок с его спокойными улицами и переулками. На Пречистенке он спрыгнул с дрожек и вошел в Штатный переулок. И вскоре остановился перед белым одноэтажным домом с колоннами и железной оградой палисадника. Вот он, приют нашего раннего детства! Войти бы, оглядеть все залы и комнаты, но как войдешь, если тут уж лет двадцать живет купеческая семья. Страшно увидеть это жилье, где в каждой комнате, на каждой вещи когда-то хранился свет самой святой женской души. Вон в той угловой комнате она умерла, лучшая из матерей всего света. Там она лежала в белой постели, там прощалась с нами, и мы сидели у кровати в детских креслицах за столиком, уставленным фарфоровыми вазочками с конфетами и стеклянными цветными баночками с желе. Сидели и радовались, что она улыбается, ласково глядя на нас. Потом она залилась слезами, закашляла, и нас увели. Нет, страшно войти в этот дом. Чужие люди давно в нем попрали все наше прошлое, и милое, и горькое.

Он пошел в Малый Власьевский переулок, где жил последние годы и умер отец, успевший после смерти матери продать дом, купить другой и переехать со временем в третий. Эти три дома, деревянные, оштукатуренные, покрашенные, с колоннами, под ярко-зелеными крышами, мало чем отличались друг от друга, как и все особняки аристократической Старой Конюшенной — московского Сен-Жерменского предместья. Шагая по тихим и чистым улочкам, Кропоткин замечал некоторые перемены в этом дворянском квартале: кое-какие дома перестроены с показным купеческим шиком, от других веет запустением, в переулках не видно гувернеров, гуляющих с детьми. Значит, помещики прокучивают выкупные свидетельства, закладывают в земельном банке имения и откочевывают в провинциальные города или в свои сельские усадьбы, не в состоянии жить на широкую ногу в гулливой столице. Реформа снимает с мест как дворян, так и мужиков.

Вот и зданьице отца, а напротив — дом сестры, маленький, серенький, такой жалкий среди крашеных многооконных фасадов с колоннами. У кого остановиться? У мачехи или у сестры? Конечно, у Лены, хотя ее и нет дома.

Во дворе его встретил дряхлый седой Макар, бывший поддворецкий и оркестровый настройщик отца, отпущенный мачехой на волю и приютившийся в старости у Лены. Он не сразу узнал гостя, а всмотревшись и узнав, заплакал, потянулся поцеловать руку, но Кропоткин обнял его.

— Здравствуй, дорогой старик.

— Здравствуйте, Петруша. Милости просим, пройдемте… Только принять-то вас, солнышко, некому. Елена Алексеевна с семейством и прислугой на даче, я один здесь.

В доме, таком маленьком снаружи, было довольно просторно — большая прихожая, гостиная, столовая и еще три комнаты.

Старик засуетился, кинулся в кухню, но Кропоткин взял его за руку и усадил в кресло.

— Да ведь надо угостить вас, Петруша, — сказал Макар. — Чем бог послал. Хоть чаем.

— Чай я сам приготовлю. Рассказывай, как тут живете-можете.

И старик начал рассказывать.

Целый час говорил он о «добрейшей Елене Алексеевне» и ее «ласковых детках», ни слова не сказав о себе (кому нужна, мол, моя-то жизнь).

— А как поживают Елизавета Марковна и Поля? — спросил Кропоткин о своей мачехе и сводной сестре.

— Живут не тужат. Сама-то постарела, сидит теперь больше дома. Дочка порхает. Не вашей она породы, ветер в голове. Шибко хлопочет, чтоб выйти замуж за генерала. Непременно за генерала. Может, и соблазнит какого. Юла. При батюшке-то вашем вела себя тихо, смирно. У того все ходили по струнке. Серьезный был человек, царство ему небесное… — У старика опять выступили слезы. — Простите меня, Петруша, — сказал он, мигая.

— За что, Макар Иванович?

— А вспомните, как вы хотели поцеловать мне руку, а я вырвал ее. «Вырастешь — такой же будешь».

Кропоткин, конечно, помнил. Всегда это помнил. Поддворецкий однажды разбил тарелки. Отец приказал послать его с запиской на съезжую. «Пускай там вкатят негодяю сто розг». Макар сходил на съезжую, к обеду вернулся еле живой, бескровно бледный, чудовищно униженный. Перед столом стоял, убито опустив голову. Все сидели, не глядя друг на друга. Отец тоже ни на кого не смотрел. Когда Макар, не в силах больше стоять, качнувшись, вышел из столовой, младший сын кинулся за ним в слезах. И остался в коридоре один, сраженный чудовищной несправедливостью.

И теперь этот одряхлевший и побелевший Макар просил прощения.

— Нет, Петруша, не такими вы выросли. Не в батюшку пошли. Согрубил я тогда вам, князь. Простите.

Кропоткин с удивлением и саднящей жалостью смотрел на старика — одного из многочисленных отцовских слуг, отпущенных мачехой на волю. Боже, как ужасна судьба всех дворовых! Они получили свободу, не получив ни клочка земли и ничего другого. Ищи себе кусок хлеба, как хочешь. Но они умеют только служить господам, не зная больше никакого дела. Многие разбрелись нищенствовать или прислуживать буржуазному сословию, а те, что остались на прежних местах или нашли, как Макар, приют у сочувствующих господ, умиляются вот, что новое дворянское поколение стало добрее — не посылает их на съезжие. Вековое холопское смирение. Неужто и надельные мужики умиротворились, довольные тем, что их теперь не продают, не секут на конюшнях? Тогда революция невозможна. Но нет, крестьянство не умиротворено. Фабричные рабочие полны возмущения, а они ведь те же мужики, только немного обработанные городом. Посмотрим, чем живут тамбовские крестьяне. Удастся ли продать землю? Общество осталось без денег. Надо поспешить. Благо, теперь почти до самого имения пролегла железная дорога.

Пролечь-то она пролегла, но поезда по Рязанской и Тамбовской губерниям шли еще очень медленно, с перебоем. Двое суток он добирался до Борисоглебского уезда, до своего Петровского имения. Усадьба и барский дом в Петровском (как и Никольское в Калужской губернии) достались после смерти отца Елизавете Марковне и ее дочке Поле. Братья получили здесь несколько сот десятин земли и деревянный домик без сада, сиротливо стоявший в стороне от усадьбы.

Собрались мужики и начали сбивать доски с заколоченных окон, но хозяин остановил их.

— Не надо, я сюда ненадолго. Откройте только дверь, достаньте самовар и чайную посуду. Будем пить чай в беседке.

В усадьбе мачехи жил прежний отцовский управляющий, который теперь вел лишь свое хозяйство, выплачивая Елизавете Марковне аренду. Его жена принесла в беседку корзину белого хлеба и жбан свежего меда.

Ветхая перильчатая беседка едва вместила всех собравшихся мужиков. Пришел сюда и священник Орнатов, уважаемый всеми прихожанами отец Николай, оригинальный вольнодумец, молодой, но уже поседевший человек.

Чай пили за большим бильярдным столом, давным-давно оставшимся без сукна и бортов. Кропоткин внимательно наблюдал в разговоре за бывшими крепостными. Замечал, что за двенадцать послереформенных лет они разительно изменились. В них уже явственно проглядывало сознание своего человеческого достоинства. Она говорили с ним совершенно свободно, без робости и лести, без «вашего сиятельства» и «вашей милости».

— Надолго ли к нам, Петр Алексеевич? — спросил отец Николай.

— Нет, на несколько дней, — сказал Кропоткин. — Думаю землю продать.

Мужики разом отставили чашки с чаем, все удивленно уставились на хозяина. И вдруг заговорили наперебой:

— Это как же так, Петр Алексеевич?

— Стало быть, нас в сторону?

— Чем мы не угодили?

— Может, мало платим?

— Замешкали с оплатой?

— У меня нет к вам ни малейшей претензии, — сказал Кропоткин. — Но вот в чем дело — понадобились деньги. Безвыходное положение.

— Так мы выплатим аренду. У нас полторы тысячи уже собрано.

— Доберем и остальное.

— Надо — за полгода вперед выплатим. Как, мужики?

— Пособим, пособим.

— Вы уж оставьте нам землицу-то, Петр Алексеевич, а то поселится тут какой-нибудь сутяга — житья не даст.

— Вытеснит — как пить дать.

— Ладно, друзья мои, — сказал Кропоткин, — земля остается за вами. За полгода вперед платить не надо. Соберите, сколько сможете.

— Покорно благодарим, Петр Алексеевич! Век не забудем добра вашего. Идем, братцы, созовем сходку.

Мужики встали из-за стола и вышли.

— Ну вот, обошлось без продажи, — сказал отец Николай. — И слава богу. Пускай мужички живут спокойно. Земля-то уж больно хороша. Почти аршинный чернозем, а под ним — песок. Благодать. Поселиться бы вам здесь, Петр Алексеевич. Когда-то ведь подумывали об этом, получивши сие наследство.

— Да, два года назад еще верил в земскую деятельность.

— Теперь, стало быть, не видите в ней никакой пользы?

— Не вижу. Ну поселился бы я здесь, завел бы образцовую артельную ферму, построил бы школу и стал горой заступаться за крестьян — позволили бы мне развертывать такие дела?