Племенные войны - Александр Михайлович Бруссуев Страница 27

Этот след привел его к старому доброму слегка подраненному чеху Имре, что сидел на подоконнике Екатерининской гимназии и смотрел на улицу. Имре тоже был маньяком — щупальца Самозванца цепляли его голову и сердце так, что непонятно было, кто кого удерживает: отростки его — либо наоборот.

Тойво понимал, что ненависть, обуявшая чеха, имеет вполне предметную направленность. Странно, когда едва знакомый человек начинает раздирать себе душу, пытаясь в помыслах своих уничтожить либо унизить другого человека, о котором, пожалуй, ничего не знает.

— Странно, — сказал Антикайнен.

Имре вздрогнул и закрутил головой, словно в поисках кого-то. Удар грома, хлопнувший за окном, не заставил его ни вздрогнуть, ни отвлечься от своих дум, будто случившаяся на улице гроза совсем не занимала его голову. Оно и понятно: власть у чеха, пусть небольшая, но была. И сейчас он собирался употребить ее, дабы направить всю мощь былой полицейской системы и произраставшего из нее нового революционного порядка против одного человека, против Тойво Антикайнена. Ему, однако, вроде бы, померещился голос.

Если бы кто-то спросил: на кой черт тебе сдался этот человек — он бы не ответил. А черт бы, напротив, произнес: «а шоб знал!». Душа человека обладает иммунитетом против всякой бездушной гадости. Однако если этот иммунитет снижается, то бездушная гадость — тут как тут. Иммунитет этот — наша совесть. А ум, честь и совесть — это уже Партия. Ну, партия — это, конечно же, Ленин. Бехтерев, подлец, в своем Институте поставил Ленину диагноз сифилис мозга. Вот тебе и совесть эпохи!

Если уж такое творится с вождями, то что можно говорить о более незначительных сподвижниках Революции, как таковой? Имре очень серьезно намеревался вбросить в свое ведомство информацию, что Антикайнен — чмо, кал и педераст. Нет, конечно, не это: вполне достаточно было обозначить его белогвардейским пособником — и дело в шляпе. Не тем белогвардейцем, которые переметнулись в Красную армию, а тем, которые с этими белогвардейцами, красными, воевали на всех фронтах. Только Имре желал еще усугубить поклеп чем-нибудь, вроде «готовился к покушению на горячо любимого товарища Блюхера, Рыкова или Зиновьева». Он предвкушал арест финна, злорадное хихиканье вместе с Мищенко, пытки — о, попытать нужно обязательно — и казнь. «А шоб знал!»

— Я не хочу, чтобы ты жил, — сказал Тойво.

Тотчас же Имре сковырнулся с подоконника и умер.

Так, конечно, было бы проще всего. Но чех на самом деле и ухом не повел. Голос, отозвавшийся в его голове, заставил его всего лишь криво улыбнуться. Мало ли было таких, кто хотел его смерти! Их было много. Революция еще только расцветает, а свое кладбище Имре уже создал, да такое — другие революционеры обзавидуются.

Тойво с удивлением заметил, что рядом сделалось как-то многолюдно: и дети, и старики, и очень много женщин, да и мужчины тоже имеются. Народец еще тот — молчаливый, устремивший взгляды на беззаботного чекиста.

Имре оглянулся с окна в свою больничную палату, внезапно освещенную вспышкой молнии. Молния, говорили старые ливвики, способна проявить души умерших людей, если таковые обретались поблизости. Укко («старик» в переводе, Господь, в сущности) дает доли секунд, чтобы души обозначили себя во всей красе. Такая вот погода — ukonilma — гроза (в переводе, а если дословно, то «погода Старика»), такие вот молнии — ukonvasema (в переводе, дословно «стрела Старика»).

Имре вгляделся и обмер: этого не может быть, этого не существует. Атеизм, антирелигиозность — вот, что есть. Прочего — нет. Тогда откуда же проявились эти лица и, самое главное — эти глаза? Некоторые он узнавал, некоторые были ему незнакомы. Вспышка молнии потухла, потухли глаза, пропали лица. Остался только подлый финн Антикайнен, смутно угадываемый в самом темном углу палаты.

Запоздалый раскат грома (ukkonen по-фински) сотряс воздух. Чех помотал головой из стороны в сторону, отгоняя наваждение.

— Ты не можешь жить, — сказал Тойво.

— Еще как могу! — возразил Имре.

Новая вспышка молнии снова вырвала из сумрака горящие глаза и бледные лица, на этот раз ближе к нему.

— Они тебе не позволят жить, — объявил Антикайнен.

— Кто — призраки? — пытался хорохориться чех.

— А ты не хорохорься, — сказали призраки. Вернее, они ничего не сказали, просто смотрели во все глаза на своего убийцу и приближались.

Молнии сверкали одна за другой, Имре чувствовал, как немеют его конечности, только пулевое ранение горит, словно от раскаленного металла.

— Ты сам себе вынес приговор, — сказал Тойво. — Ты пешка в игре Самозванца.

— А ты, можно подумать, ферзь! — ответил чех.

— Я не ферзь, да и не играю ни во что. Я сам по себе, я просто верую.

«Очень трагично!» — хотел поерничать Имре, но горло его сдавил спазм, словно от сжатия нескольких призрачных рук. Тело перестало подчиняться хозяину, тело казалось парализованным.

— Он ваш, — сказал Тойво и вновь начал проваливаться сквозь пол, сквозь подвал, сквозь землю, сквозь камни, сквозь воду, сквозь огонь, сквозь черноту.

9. Научный эксперимент

Тынис склонился над Антикайненом и с озабоченным видом пихал ему под нос ватку с нашатырем. Лохматая Матрена с испуганным лицом продолжала крутить динамо-машину. Товарищ Лацис на всякий случай вытащил свой маузер и приделал к нему кобуру, как приклад.

— Хорош мне в нос ватой тыкать! — сказал Тойво, но его никто не услышал.

Только сейчас он осознал, что наблюдает самого себя со стороны. Вероятно, видит свое тело, будучи духом, или душой где-то вне своей физической оболочки. Эдак, и умереть можно. Эта мысль нисколько не испугала его.

— У него ритм сердцебиения снизился, но стабилен, — бормотал себе под нос Тынис. — Зрачки реагируют на свет. Он словно в глубокой отключке, впал в анабиоз. А что у нас с видимой аурой? Видимая аура отсутствует. Как реагирует рамка?

Эстонец бросил ватку на пол, отошел на пару шагов от испытуемого тела и вытащил рамку — две изогнутые проволочки. Никаких волнений по поводу Тойво он не испытывал, отдавшись целиком на волю эксперимента: останется жив — хорошо, нет — бывает. Впрочем, с чего бы ему помирать?

Рамка в его руках покрутилась, совершив полный оборот, а потом оба ее свободных конца повернулись в одну сторону. Тынис сделал несколько коротких движений руками из стороны в сторону, убеждаясь в направлении, потом пошел мелкими приставными шагами.

— Эй, ты на меня наступишь, — заметил