Дэвид Вейс - Возвышенное и земное Страница 28

Вольферль все искал мелодию, и тут Папа посоветовал:

– Можешь взять какую-нибудь известную мелодию, если она тебе нравится.

– Даже мелодию Шоберта? – Пожалуй, музыка Шоберта нравилась ему больше всего.

– Даже Шоберта.

– А я думал, он вам не по душе, Папа.

– Это не имеет отношения к его сочинениям. Я ни в грош не ставлю французскую музыку, но Шоберт – немец, как ни прикидывается французом, и это чувствуется в его вещах.

Мелодия Шоберта все время звучала у Вольферля в голове.

– Ты можешь взять за основу любую известную тебе мелодию.

Вольферль выбрал мелодию Шоберта, переделал ее на свой вкус, а потом стал развивать, сочетая партию клавесина с партией скрипки, как это делал Папа.

Мелодичные созвучия носились в воздухе, Вольферль слушал их с наслаждением… Они искрились, переливались с волшебной легкостью, и он заставил всю сонату искриться и сверкать, и сам был зачарован пленительной музыкой. Он сидел за клавесином, пока Мама не сказала:

– Леопольд, ведь совсем темно. Ничего не видно.

Но Вольферлю темнота не мешала. Мама зажгла свечи и позвала его ужинать. Он был голоден, но уйти не мог. Первая соната была почти завершена, остались только заключительные аккорды.

За ужином он мысленно проиграл финал сонаты, а когда лег в постель, не мог уснуть. Он боялся забыть финал. В голове носились обрывки стольких музыкальных фраз. Проснувшись утром, Вольферль обнаружил, что помнит все сочиненное накануне. Это было замечательно!

Папа внимательно просмотрел сонату и сказал:

– Соната годится для исполнения. Они останутся довольны. – И облегченно вздохнул. Соната была детской по теме, и в ней чувствовалось влияние Шоберта, правда, без его блеска и глубины, но тем не менее она отличалась ясностью и была хорошо построена, соната для клавесина и скрипки, вполне годная для исполнения, – сочинение его сына.

Все последующие дни Вольферль с увлечением заканчивал сонаты. Он не мог думать ни о чем другом. Это была игра, и он увлекся ею. Вольферль заставлял клавесин и скрипку петь дуэтом и приходил в восторг от их покорности; брал знакомые мелодии и облекал их в новую ясную форму. Вольферля так захватила работа, что вместо двух сонат он сочинил четыре.

Он нисколько не удивился, когда Папа сказал:

– Сонаты мне нравятся.

Ему они тоже правились. Будь у него больше опыта, они получились бы лучше, но и так они вполне мелодичные, ясные и живые – не хуже шобертовских.

Принц Конти пригласил Рамо, Шоберта и Экхарда прослушать сонаты Вольферля. Принца поразила правильность их композиции. Он сказал Гримму:

– Вы были правы, это необыкновенный ребенок. Но Шоберт остался недоволен:

– Ваше высочество, ребенок подражает мне.

– Возможно, – отозвался принц. – Но разве это преступление?

Шоберт не успел ответить, потому что Вольферль горячо сказал:

– Да ведь это лучшая музыка в Париже! – И Шоберт не мог не улыбнуться.

– Подражание есть самая искренняя похвала, – поспешил вставить Леопольд, – а тема у него собственная.

– Мне очень жаль, что Вольфганг подражал не мне, – добавил Экхард.

Рамо с трудом поднялся, опираясь на палку, и старческим голосом объявил:

– Andante в последней сонате очень выразительно и своеобразно. Господин Шоберт должен быть счастлив, что ребенку понравилась его музыка. Я был бы рад, если бы моя музыка произвела на него такое же впечатление.

Нетвердой походкой он подошел к Вольферлю, все еще сидевшему за клавесином, и расцеловал его в обе щеки.

Вольферль покраснел. Этот подарок был для него дороже всех денег и безделушек, которыми осыпала его знать. Принц Конти заметил:

– Господин Шоберт, у ребенка явно хороший вкус, раз он избрал вас для подражания.

Шоберт, великодушно махнув рукой, ответил:

– Что ж, ваше высочество, если его это не смущает, то мне и подавно смущаться нечего.

– Значит, вы признаете, что Вольферль – композитор? – спросил Леопольд.

Шоберт замялся, но, увидев нахмуренное лицо принца, пробормотал:

– Ваша зрелость и опыт позволяют вам лучше судить о таких вещах.

– Без сомнения, он композитор и настоящий виртуоз, несмотря на свой возраст, – заключил принц Конти. – А вы, господин Гримм, заслуживаете всяческой похвалы за то, что познакомили нас с этим милым и на редкость одаренным ребенком.

Нужно было кому-то преподнести сонаты – на это ушло несколько дней. Вольферль хотел подарить их графине ван Эйк и госпоже д'Эпинэ, поскольку музыкальные сочинения было принято дарить дамам и обе они нежно относились к нему, но Гримм посоветовал поднести тем, от кого можно было ждать большей выгоды: дочери короля – принцессе Виктуар и любовнице принца Конти – графине де Тессэ.

Вольферлю было все равно, что писать, но Леопольд пришел в восторг, прочитав посвящения, составленные Гриммом. По правде говоря, они были чересчур высокопарны, но Леопольд целиком полагался на друга. Поэтому его весьма удивил отказ графини де Тессэ принять посвящение.

– Оно слишком пышно, – сказала она, – я не заслуживаю таких похвал, посвящение следует писать сдержаннее.

Гримм рассердился, но выполнил ее желание. Рамо, как и обещал, передал сонаты своему переписчику, лучшему в Париже, и тот сделал с них копии, после чего каждой даме было преподнесено по две сонаты.

Вольферлю особенно понравилось, что Папа велел ему расписаться на них Иоганн Вольфганг Моцарт и с тех пор стал называть его Вольфгангом.

17

Графиня ван Эйк умерла хмурым, ненастным днем. Дождь лил все утро, и небо было мрачно-серым. Анна Мария тяжело восприняла ее смерть. Она знала, что графиня обречена, но пришла в отчаяние, когда слуга принес ей эту печальную весть. Леопольд и дети были в театре, репетируя программу первого публичного концерта в Париже, а она готовила дома ужин. От горя у нее руки опустились. Графиня была сама доброта – олицетворение их дома, Зальцбурга. Анна Мария заплакала. Она вспомнила день, когда графиня покидала Зальцбург, чтобы выйти замуж за графа ван Эйка. Даже обычно сдержанный граф Арко выглядел озабоченным, словно предчувствовал, что расстается с дочерью навсегда. Какой страшный удар для него, с грустью думала Анна Мария. В Зальцбурге граф Арко был всесилен, а вот дочь свою спасти не смог.

Будет ли он терзаться оттого, что отпустил своего ребенка, дал ему умереть на чужбине? Л что, если кого-нибудь из ее семьи постигнет та же участь? Анна Мария вздрогнула. В этой мысли было что-то жуткое, нечестивое.

В тот вечер Мама была особенно нежна с Вольфгангом. Она всегда целовала его, когда он возвращался домой, но сейчас не хотела выпускать его из своих объятий. Потом Aннa Мария сказала что-то по секрету Папе. А когда Вольфганг спросил у Мамы:

– Как себя чувствует графиня? – Папа выразительно посмотрел на Маму, и Мама ответила:

– Графиня уехала.

– Куда?

– Потом узнаешь.

Они рано уложили его спать, словно он им мешал. Но Вольфганг не мог заснуть. Наверное, случилось что-то ужасное. Он вышел в коридор и наткнулся на Наннерль. У сестры были заплаканные глаза, и она не стала, как обычно, подшучивать над ним. Вольфганг спросил:

– В чем дело?

Наннерль ответила:

– Ты еще мал, тебе рано знать! – И он почти возненавидел ее. Никогда он не думал, что можно испытывать подобное чувство к сестре, но Наннерль, поглощенная своими мыслями, словно забыла о нем.

На следующий день они покинули дом графини. На новой квартире Вольфганга оставили на попечение Наннерль, а Папа с Мамой куда-то ушли. Наннерль знала куда, но молчала. В ту ночь, после того как родители вернулись домой, Вольфгангу приснилось, будто он потерялся. Не мог найти ни Папу, ни Маму. Вольферль проснулся в холодном поту и увидел у кровати встревоженную Маму: нежным голосом она стала напевать ему колыбельную песенку, и он вскоре уснул.

На следующее утро Вольфганг все спрашивал о графине, и Мама сказала:

– Она отправилась в долгое путешествие.

– Отчего же вы такие печальные? А когда она вернется?

Никто не ответил, все делали вид, будто чем-то заняты.

Вольфганг сидел у окна в их новой квартире поблизости от улицы Сент-Оноре, где им предстояло давать концерт, и все время думал о графине. Он отказался от ужина, что с ним редко случалось, и никто не стал настаивать, даже Папа. Погода окончательно испортилась, бурные потоки воды неслись по улице – пройти было почти невозможно. Двое мужчин, с трудом переставляя ноги, брели по воде, неся в одной руке по факелу, а другой, поддерживая носилки. Что-то длинное, прикрытое простыней, лежало на этих носилках, и Вольфганг сразу догадался, что это женщина; намокшая материя облепила тело. Он вскрикнул от страха, но тут же смолк.

– Это похороны, – печально прошептала Мама, – хоронят бедную женщину, у них нет денег на гроб? – Вновь лицо графини возникло перед Вольфгангом, и он понял, что произошло. Им овладел ужас. Как могло случиться, что графиня лишилась жизни, той самой жизни, которая переполняла его?