Даниил Мордовцев - Великий раскол Страница 28

— Ношу черный клобук по примеру греческих патриархов… Херувимов ношу по примеру посковских патриархов, которые носили их на белом клобуке… С одною пана-гиею с патриаршества сшел, а другая — крест — в помощь себе ношу.

Он говорил задыхаясь. Он чувствовал, что для него все кончается, почва уходит из-под ног и потолок, и небо рушатся на него. Архиереи что-то разом говорили, но он их не слушал, а махал головою, как бы отмахиваясь от мух.

— Знаешь ли ты, что александрийский патриарх есть судия вселенной? — снова обратился к нему Макарий.

— Там себе и суди! — с досадою, небрежно отвечал подсудимый; ему, по-видимому, все надоело, он устал, скорей бы лишь все кончилось… — В Александрии и Ан-тиохии ныне нет патриархов: александрийский живет в Египте, антиохийский в Дамаске.

— А когда благословили вселенские патриархи Иова митрополита московского на патриаршество, в то время где они жили?

— Я в то время не велик был, — неохотно отвечал подсудимый.

— Слушай правила святые.

— Греческие правила непрямые: печатали их еретики!

— Хотя я и судия вселенной, но буду судить по Номоканону… Подайте Номоканон! — неожиданно сказал Паисий, но так громко, что все посмотрели на него с удивлением.

Макарий взял со стола книгу и высоко поднял ее над головою, как в церкви.

— Вот греческий Номоканон.

Потом, поцеловав ее, передал Паисию, который также поцеловал ее и обратился к собору с вопросом:

— Принимаете ли вы эту книгу яко праведную и нелестную?

— Принимаем! принимаем! — раздались голоса.

— Приложи руку, что наш Номоканон еретический, и скажи именно, какие в нем ереси? — настаивал Макарий.

— Не хочу!

— Подайте российский Номоканон! — продолжал Макарий своим сильным, звучным голосом.

Алмаз Иванов, торопливо шагая, принес требуемую книгу.

— Он неисправно издан при патриархе Иосифе! — огрызнулся Никон, жестом отстраняя книгу.

— Скажи, сколько епископов судят епископа и сколько патриарха? — добивал его Макарий.

— Епископа судят двенадесят епископов, а патриарха вся вселенная!

— Ты один Павла епископа изверг не по правилам. Тут вступился царь, желая скорее кончить этот томительный спор.

— Веришь ли ты всем вселенским патриархам? — спросил он кротко. — Они подписались своими руками, что антиохийский и александрийский пришли по их согласию в Москву.

Никон сурово посмотрел на бумагу, поданную ему царем, заглянул на подписи.

— Рук их не знаю, — пробурчал он.

— Истинные то руки патриаршеские! — окатил его Макарий своим поглядом, которого Никон не мог выносить.

— Широк ты здесь! — зарычал он. — Как-то ты ответ дашь пред константинопольским патриархом! Широк-ста!

Опять сорвались голоса со всех сторон: «Как ты Бога не боишься!.. великого государя бесчестишь и вселенских патриархов и всю истину во лжу ставишь!.. Повесить тебя мало!..»

Развязка близилась.

— Возьмите от него крест! — обратился Макарий к архиереям.

Никон бросился было за крестом, который всегда перед ним носили, схватил за руку ставрофора; но в это время порывисто встало несколько бояр с видом угрозы, и крест очутился в руках Иллариона рязанского. У Никона опустились руки. Снова выступил Макарий.

— Писано бо есть: «по нужде и диавол исповедует истину», а Никон истины не исповедует.

— Аминь! аминь! — послышалось в рядах.

Никон стоял, опустив голову. Голова его тряслась. Для него все кончилось.

— Чего достоин Никон? — раздался среди наставшей тишины голос Паисия.

— Да будет отлучен и лишен священнодействия, — отвечали в один голос греческие архиереи.

— Чего достоин Никон? — повторили вопрос русским архиереям.

— Да будет отлучен и лишен священнодействия, — отвечали и русские.

Встали оба патриарха. Встал и весь собор. Настала тишина — слышно было только, как за окнами ворковали голуби. Потухшие глаза Паисия блеснули и упали на Никона.

— Отселе, Никон, не будеши патриарх, и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах, — возгласил он громко, отчетливо.

— Аминь! — загудело по собору.

Через несколько минут Никон, в сопровождении нескольких монахов Воскресенского монастыря, проходил соборной площадью, направляясь к Архангельскому подворью. Сзади шел взвод стрельцов. На отлученном патриархе все еще было патриаршее одеяние, но впереди уже не было ставрофора с крестом. Никон ступал медленно, тяжело опираясь на посох и опустив голову. Казалось, что в несколько часов он одряхлел и осунулся. Голова продолжала трястись: в этой трясучей голове, казалось, постоянно гвоздила мозг неотвязчивая, как муха, мысль — «нет, нет, не патриарх!».

Толпившийся на площади народ стал было подходить к нему под благословение, но Никоновы монахи знаками показывали, чтобы не подходили, а сам он подтверждал то же страшною головою, которая продолжала, казалось, говорить: «нет, нет, нет!..»

В ближайшей группе послышался слабый стон: то плакала какая-то женщина. Никон взглянул в ту сторону, и его глаза встретились с плачущими глазами женщины. Глаза эти, большие и серые, с поволокой от слез, оттененные монашеским клобуком, смотрели на Никона с молитвенной любовью и благоговением, смотрели с такой нежностью и скорбью, что Никон затрепетал: склонный верить в чудесное и непостижимое, посещенный неоднократно в сониях, как ему верилось, видениями и знамениями, он принял и эти глаза за видение… Это были глаза ангела, представшего ему в образе своего же чина — ангельского, мнишеского и посланного ему милосердным небом в подкрепление и утешение. Но где он прежде видел эти глаза? А он их видел — это несомненно; он их знает давно… В моменты величайшего торжества его жизни, во время торжественных служений в Архангельском и Успенском соборах, на больших царских выходах, во время крестных ходов, во время иорданского водосвятия, наконец, в неделю ваий, когда он, бывало, сопровождаемый всею Москвою, шествовал на жребяти осле, ведомом царскою рукою, — эти глаза — он помнит это — постоянно смотрели на него из толпы, и если даже он не видел их, не смотрел в ту сторону, то все-таки невольно чувствовал, что эти глаза смотрели на него, следили за ним. Чьи это были глаза — он не знал и не мог узнать, потому что они так же неожиданно исчезали в толпе, как неожиданно и появлялись среди тысяч других глаз и голов, обращенных к нему… Он и тогда, в годы своего могущества и славы, думал, что это — глаза его ангела-хранителя, и подчас трепетал их и любил в то же время… Потом он долго, очень долго не видал этих глаз: лет девять они ему не показывались, с того самого момента, как он сошел с патриаршества и удалился в Воскресенский монастырь. И он думал уже, что ангел-хранитель покинул его, отошел, и он все ждал, что вот-вот как его опять призовут всею Москвою на патриарший престол, умолять его слезами и коленопреклонением, когда и царь всенародно покается пред ним в обиде и огорчении, — эти глаза опять явятся ему… И вдруг они явились теперь! Они явились в момент самого глубокого его уничижения, в момент позорного извержения его из сонма святителей церкви, они явились ему, поруганному и оплеванному, ему, выведенному из претории Пилата на всенародное позорище!.. Они явились подкрепить его… Он снова глянул туда, где явились плачущие глаза ангела; но плачущих глаз уже не было там: он увидел только спину высокой черницы, которая припала лицом к ладоням и плакала… видно было, как от рыданий тряслись ее плечи…

И его голова еще более заходила ходенем «нет, нет, нет», тряслась она — «нет, нет…»

В этот момент он увидел нескольких вооруженных стрельцов, которые вели в Кремль какого-то человека. По наружности и одеянию его сразу можно было признать за грека. Он был мертвенно бледен и с ужасом оглядывался по сторонам. Увидав Никона, он невольно остановился и растерянно взглянул ему в глаза… «Нет, нет, нет», — казалось, отвечала на это трясущаяся голова Никона… Грек моментально вынул что-то из-под полы. Блеснул длинный нож в воздухе.

— За тебя умираю, великий патриарх! — застонал он, и не успели стрельцы кинуться к нему, как он всадил нож себе в сердце по самую рукоятку, захрипел и упал навзничь с торчащею из бока рукояткою ножа, раскинув широко руки, на которых трепетали корчившиеся в судорогах пальцы.

— Батюшки! — послышалось в толпе. — Зарезался! За Никона зарезался грек!

«Нет, нет, нет, — с ужасом тряслась голова Никона, как бы отрицая обвинение толпы, — нет!.. нет!»

ГлаваXIV. Аввакум перед вселенскими патриархами

На следующий день Москве опять предстояло тешиться зрелищем. Зрелища идут непрерывно одно за другим с самого лета. В сентябре прошлого года Москва встречала гетмана Брюховецкого, глазела на невиданных хохлатых черкас, на их рогатых волов, украшенных лентами, и потом, до самой весны почти, москвичи видели этих усатых хохлов почти каждый день, бегали глядеть на них как на медведей, иногда укали на них, как на зверей, не со злости, а добродушно, любя и тешась по-московски. А там встречали вселенских патриархов, что приехали из самой турской земли, народ все черномаз, волосат и зело свиреп, с вот этакими глазищами и вот этакими белыми белками: все греки да арапы из самой Арапии, — и молодцы из Охотного да Обжорного рядов опять бегали за ними словно весной за Ярилой, да улюлюкали от радости словно на волков. А тут привезли Никона — и за ним бегали, несмотря даже на то, что бояре велели сломать мост у Никольских ворот, где остановился Никон, потому что у Никольских ворот не было ни проходу, ни проезду от серых чапанов, нагольных тулупов, да однорядок.