Автор неизвестен - Аспазия Страница 28

— Итак, ты сын Кления, — сказал Сократ мягким и спокойным тоном после того, как мальчик на его вопросы, рассказал свои приключения. — Скажи, пожалуйста, неужели в своих действиях и поступках ты не учитываешь мнение людей, с которыми ты связан по происхождению.

— Я никогда не хочу делать того, чего хотят другие, — упрямо отвечал мальчик, — я всегда хочу делать то, что мне нравится и что я сам предполагаю…

— Ты совершенно прав, — сказал Сократ, — человек должен делать то, что он сам хочет, что он сам предположил, но, действительно ли, ты хотел и предполагал сделать то, что сделал, когда сегодня утром явился сюда вместе с другими мальчиками?

— Я хотел быть первым во всем, — поспешно вскричал маленький Алкивиад, — быть первым, отличиться и заслужить величайшие похвалы — вот что я предполагал сделать!

— В таком случае, ты не достиг того, чего желал и того, что предполагал сделать, — заметил с прежним спокойствием Сократ. — Ты хотел отличиться, хотел оставить лицей, покрытый славой, в действительности же, покрыл себя стыдом и, может быть, даже, тебя ожидает наказание. Почему же, собственно, не достиг ты того, к чему стремился? Вследствие того, что дозволил себе отклониться от цели: ты пришел сюда совсем не для того, чтобы бросать диски в головы своих сверстников, а для того, чтобы как ты говорил, заслужить похвалу и честь. Вся твоя ошибка в том, что ты на одно мгновение совершенно забыл, чего ты собственно желал, и отклонился в сторону, а это отклонение имело последствием то, что ты, вместо того, чтобы покрыть себя славой, со стыдом и позором должен был бежать из гимназии.

В первый раз маленький Алкивиад услышал, что его безумный поступок связан с чем-то в нем самом живущим и связанным с его собственной волей.

В словах Сократа и в тоне, которым они были сказаны, было что-то, внушавшее мальчику доверие. Он молча и серьезно поглядел в лицо Сократа и, встретив взгляд его ласковых, темных глаз, почувствовал к нему, кроме доверия, безграничную симпатию, какой до сих пор не чувствовал ни к кому.

В эту минуту появились люди, искавшие Алкивиада и в их числе был Перикл, которого сопровождали гимнасиархи. Мальчик снова задрожал.

— Не бойся ничего, — сказал Сократ, — с помощью богов я попытаюсь примирить тебя с твоими врагами и преследователями.

Приближавшиеся узнали Сократа и прижавшегося к нему, закутанного в его гематион, мальчика, которого искали. Им казалось, как будто они видят перед собой ребенка Ахилла, в обществе его учителя и наставника, добродушного Кентавра.

Когда Перикл с его спутниками подошли к Сократу, последний сказал:

— Я знаю кого вы ищете и тот кто вам нужен, находится здесь под мой защитой, как вы видите, и я его не выдам, а, как велит мне долг, буду защищать его всеми силами. Он, по его словам, пришел в лицей для того, чтобы отличиться, что ему не удалось только потому, что он, по забывчивости, занялся делами совершенно посторонними, вследствие чего бросил диск в голову одному из товарищей, что принесло ему позор, вместо почестей, которых он, собственно, искал. Что же касается раны этого мальчика, то такое несчастье или преступление, если вы хотите, уже не раз случалось от руки богов и героев, так как, насколько вам самим известно, сам Аполлон своего любимца Гиацинта и герой Персей своего деда Акризия убили дисками. Весьма возможно, что этот черноволосый и черноглазый мальчик, если захочет, может быть равен богам и героям также и в других вещах…

Гнев Перикла успокоился при виде вновь найденного мальчика, с лица которого исчезли все следы упрямства. Он обратился с несколькими дружескими словами к Сократу, затем велел педагогу одеть мальчика и отвести его домой.

Сократ еще некоторое время разговаривал с Периклом и с гимнасиархами о мальчике, в котором была такая странная смесь хороших и дурных качеств. Что касается самого предмета этого разговора, то он оставил здание с педагогом, простившись горячим взглядом благодарности со своим защитником. Вот таким образом завязался странный союз между Сократом, которого греки называли уродом, и прекраснейшим из всех сынов Эллады, юным Алкивиадом, с тех пор, когда у искателя истины улетела из рук голубка и в то же самое мгновение на грудь его упала ласточка.

8

Ни один из художников не погружается до такой степени в свой труд, как скульптор. Фидий жил между своей мастерской и Акрополем, даже ночью во сне он не видал ничего кроме образов своих богов, кроме групп и фриз, и нередко случалось, что его неутомимый дух даже во сне был деятелен. Многие его образы являлись ему во сне, и он мог сказать, что это боги являются ему во сне, как к героям Гомера. Окружающий мир имел для него значение только относительно искусства.

В мастерской Фидия была пестрая смесь всевозможных вещей и людей. Повсюду стояли разнообразные модели. Рядом с моделями из глины находились куски мрамора, ожидая пока более искусная, артистическая рука придаст им окончательную форму.

Мастерская Фидия имела вид развалин, но не разрушающихся, а созидающихся. Это был хаос, но хаос не после гибели, а предшествовавший творению. И над этим хаосом парил дух Фидия. Этот дух управлял всем: направлял горячего Алкаменеса и сурового Агоракрита к одной цели. Эти двое были могущественными руками Фидия, кроме того, один из них был его языком, так как сам Фидий выражался односложными, загадочными словами, объяснял которые Алкаменес. Эти же юноши присматривали за остальными помощниками.

— Что ты делаешь, Дракилл, — говорил Алкаменес, — эта грудь слишком плоска, чтобы производить впечатление издали, нижняя часть тела мало рельефна, главные мускулы не выделены, а второстепенные — наоборот слишком. Харикл, ты чересчур натягиваешь кожу на мускулах. Твой Бог, Ликиос, слишком почти не выступает из складок своего платья, а твою Нимфу источника, Кринагор, можно признать только по урне.

Затем он подошел к группе фриз для Парфенона — юношам, удерживающим взбесившихся коней.

— Где ты видел, Ликиос, эти широкие головы, эти длинные уши? Вся фигура у тебя сделана слишком деревянно, слишком старомодно.

Так говорил Алкаменес, порицая то и другое и, казалось, готов был уничтожить фигуру юноши от раздражения. Тогда подошел Агоракрит и, как часто случалось, принял на себя защиту скульптора перед Алкаменесом. Последнему кровь бросилась в лицо, и он резко ответил.

В эту минуту к спорящим подошел Фидий и вместе с ним двое, не совсем чужие в мастерской Фидия. Как могли отказаться Перикл и Аспазия время от времени бросить взгляд на то, что делалось в мастерской? Они приходили и находили учителя среди учеников и помощников, окруженного глиняными моделями, полуобсеченными кусками камня и мрамора, находили его суровее и задумчивее, чем когда-либо.

Когда Алкаменес увидел милезианку он постарался принять равнодушный и веселый вид и подавить досаду, которой не сумел скрыть во время мимолетной встречи с Аспазией в Агоре. Что касается мрачного Агоракрита, то он и не потрудился скрыть гнев, который питал против Аспазии. Он отошел в сторону и внимательно слушал разговоры благородных посетителей.

Так как при входе они слышали окончание спора между Алкаменесом и Агоракритом, то разговор естественно завязался об этом же, и живая Аспазия не скрывала, что вполне согласна с Алкаменесом в его желании изъять из искусства все старые обычаи. Осмотрев планы и модели колоссальных групп и фриз, она многое прекрасное нашла чересчур резким и строгим и открыто высказала, что думала.

— Прекрасная Аспазия, — сказал Фидий с легкой улыбкой, — желала бы, чтобы все, что мы создаем, было также прелестно и роскошно, как она сама. Но не забывай, Аспазия, что наши скульпторы должны изображать здесь не обыкновенные человеческие фигуры, а божественные.

— Фидий, может быть, прав, — сказал Перикл, — не желая уничтожать того, что Аспазия называет резким, суровым и старомодным. Кто знает, может быть, высший идеал прекрасного помещается как раз на узкой границе, отделяющей девственную красоту от более роскошной, вполне развитой красоты. Высшая степень развития есть в то же время первая ступень падения, поэтому может быть опасно даже перейти эту середину.

— Я желаю, Фидий, — сказал Аспазия, — чтобы твои произведения сделались еще более мягкими и роскошными в своих формах потому, что эти границы еще долго не будут пересечены, так как, по моему мнению, вы еще очень далеки от нее.

— Когда я гляжу на статуи Фидия, — сказал Перикл, желая отклонить разговор и опасаясь, чтобы Фидий не оскорбился, — или слушаю стихи Гомера, то нахожу, что они возвышены в своей прелести и прелестны в своей возвышенности. Они возвышены, это каждому известно, и очаровательны, чего никто не отрицает. Мы можем назвать их прекрасными, так как они соединяют в себе то и другое.