Леонтий Раковский - Изумленный капитан Страница 28

За днепровским мостом, у Торжища, Шила увидел толпу.

Возле дома, в котором жил шапошник, стояла телега. Она была до верху набита разным домашним скарбом. Засаленная, в разноцветных потеках перина, подсвечники, ломаный табурет, медный таз, узлы с каким-то тряпьем – все было свалено как попало на воз. А сверху всего копошилась куча рыжеволосых ребятишек. Слышались бабьи причитания – низенькая еврейка, жена шапошника, плакала навзрыд.

Тощий, с повязанной щекой, шапошник Зундель вел со двора на веревке козу. Коза, точно понимая все безвыходное положение хозяев, жалобно блеяла. У ворот двора стоял Зеленуха, капрал смоленского полка.

– Скорей, хозяин, скорей! Неколи тут с козами возиться! Поехали! – подгонял он.

Герасиму Шиле не хотелось останавливаться. Он быстро прошел мимо толпы.

Он не дошел до Троицкого монастыря, как навстречу ему попалось несколько подвод.

На те подводы, которые ехали за Днепр, на московскую дорогу, Шила сегодня вовсе не смотрел. Сегодня он приглядывался только к тем, кто ехал в противоположную сторону, к польскому рубежу. Но лошади первой подводы показались Шиле знакомыми.

– Кто ж это собрался в Москву? – подумал он. – Кони как будто полковницы Помаскиной.

Поравнявшись с передней подводой, Шила мельком взглянул на седоков.

Рядом с толстой вдовой, помещицей Помаскиной, сидел в парусиновом балахоне лопоухий Борух Лейбов.

Шила остолбенел от удивления. Он стоял, глядя на помаскинские подводы, и ничего не мог понять.

Но когда мимо него проехала последняя телега, нагруженная какими-то мешками и коробьями, к Шиле вернулась всегдашняя расторопность.

Он бросился бежать к Торжищу.

Вбежав на площадь, Шила закричал что было мочи:

– Зеленуха, жид удирает! Держи! Борух в Москву поехал! Вот он! – кричал Шила, указывая на удалявшиеся подводы.

Шила ожидал что капрал побежит за подводами, остановит Боруха. Но капрал и не думал беспокоиться.

Тогда Шила, расталкивая удивленную толпу, подбежал к капралу, оттащил его в сторону и горячо зашептал:

– Ведро горелки поставлю! Верни Боруха!

– Его, брат, голыми руками не возьмешь! – громко сказал Зеленуха, обращаясь ко всем: – Он у нас давеча в канцелярии бумагу показывал – самим Меншиковым подписана. Боруху дозволено в России жить!

– Богатому – всюду хата, – горько улыбаясь, сказал рудой Зундель.

II

Сбивая концом трости головки придорожных одуванчиков, Возницын неторопливо шел по узкой, полузаросшей колее проселка.

Высоко над головой, дергаясь на невидимой ниточке, звенели жаворонки. В придорожных кустах весело высвистывала свою двухколенную песенку иволга.

Возницын шел, глядя по сторонам.

Чуть ли не пятнадцать лет он не был здесь, а как мало изменилось вокруг за это время!

Все такие же нищие деревеньки с прокопченными, слепыми избами – ни одного красного окна, все волоковые. И все те же поля, заросшие лебедой да сурепицей. И на полях даже как-то меньше народу – лишь кое-где шевелятся два-три холопа, а отощавшие за зиму лошаденки еле тянут соху.

Позавчера Возницын вместе с Андрюшей Дашковым и князем Масальским приехали из Санкт-Питербурха в Москву.

Всех мичманов, вернувшихся прошлой осенью из Астрахани, произвели в унтер-лейтенанты и отпустили на месяц по домам.

Масальский остался в Москве у сестры, келарши Рождественского монастыря, Андрюша поехал к себе в «Лужки», а Возницын направился в сельцо Бабкино на Истре – там жила со вторым мужем его мать.

В Бабкине Возницын пробыл только сутки – он не переносил отчима – и вчера приехал в родное Никольское. Никольское он любил: здесь прошло все детство Возницына.

Но сидеть одному в Никольском все-таки скучновато. Возницын под вечер решил сходить к соседям Дашковым, благо «Лужки» были недалеко.

Дорога, поросшая ольховыми кустами, начинала спускаться под гору.

На соседнем холме виднелся уже дашковский сад, расположенный по южному склону холма.

Возницын хорошо помнил: внизу будет мост через речку, потом дорога снова пойдет подыматься в гору, круто огибая все усадебные постройки «Лужков».

В детстве, когда Возницын, несмотря на строгие запреты матери, бегал один в «Лужки» к Андрюше, он никогда не ходил через мост – так было дальше, да к тому же Возницын боялся злых дашковских кобелей. Проще было притти к усадьбе через сад, минуя двор.

Для этого надо было взять чуть левее моста. Там, в кустах лозняка, была кладка. Возницын ловко перебегал по двум тоненьким жердочкам, переброшенным через речку.

Возницын улыбнулся детским воспоминаниям и пошел старой тропой не на мост, а напрямки, в разлужье.

Приятно было итти по мягкой траве.

Вот старая ива, а там в кустах – кладка.

Возницын раздвинул ветки и глянул: жердочек не было, но вместо этого он увидел на речке другое.

На противоположном берегу, выкручивая волосы, стояла голая девушка – она, видимо, только-что вышла из воды.

Услышав шорох, девушка обернулась, заметила Возницына и, вскрикнув, кинулась за кусты.

Возницын повернулся и, красный от смущения, пошел вдоль речки к мосту.

«Это – Алёнка, – узнал он сестру Андрюши. – Плакса была и ябеда, а теперь выросла девка. Что ж, ей годов двадцать наверно! Ростом такая ж небольшая, а так – ровно кубышечка… Алёна-разморёна,» – с улыбкой вспомнил он, как бывало дразнил ее в детстве.

Хотелось оглянуться назад, но было стыдно.

Только взойдя на расшатанный мост, Возницын не вытерпел – глянул налево, на склон дашковского сада.

Под яблоней, в ярко-желтом летнике, стояла Алена. Она глядела вслед Возницыну.

Увидев что Возницын смотрит, Алена повернулась и побежала в пору к усадьбе.

Среди деревьев быстро мелькали желтый летник и рыжая коса.

«Ишь, точно белка, скачет!» – с какою-то нежностью подумал Возницын.

– Алёнка, да поди ты сюда, полно тебе там прятаться! – выйдя в сени, звала Ирина Леонтьевна, мать Андрюши.

– Пустите, маменька, сама дойду! – послышался гневный девичий шопот.

В горницу, где за столом, уставленным едой, сидели Возницын и Андрюша, вошла Алена.

Небольшого роста, такая же плотная как Андрюша, она шла, крепко ступая с пятки.

На Алене был уже не желтый, а другой – зеленый – летник.

– Гляди, Саша, какая у нас Аленка стала! – сказал Андрюша, обнимая сестру за плечи, когда она, поздоровавшись с Возницыным, села на лавку рядом с братом.

– Что, Сашенька, не узнал бы, я чай, Аленки? – спросила у Возницына Ирина Леонтьевна, входя в горницу.

– Где ж тут признать? Столько годов прошло! – ответил, улыбаясь, Возницын.

У Алены хитро блеснули глаза – она еще на речке увидела, что Возницын узнал ее.

Смутившаяся в первую минуту, Алена теперь смело рассматривала Возницына своими темными, коричневыми глазами.

– А помнишь, как мы ее, бывало, дразнили? – обратился к Возницыну Андрюша. – Олёна-запалёна.

Все расхохотались.

– Папенькиной шубой бедную девчонку пугали! Вот вам!

Она легонько дернула за ухо Андрюшу и лукаво взглянула из-за братниных плеч на Возницына.

В дверь просунулась голова дворовой девки.

– Барыня-матушка, приказчик ужот-ко пришел…

– Андрюша, пойдем: надо поговорить с приказчиком! – поднялась Ирина Леонтьевна. – Сашенька – свой человек, я думаю, не прогневается, что мы его оставим с молодой хозяйкой.

– С приказчиком говорить – дело любезное! Это не то, что на шкоуте пьяных музур разбирать! – охотно встал Андрюша. – Саша посидит.

– Ступай, ступай, ты по хозяйству соскучился! – весело сказал Возницын.

– Аленушка, гляди потчуй дорогого гостя! – обернулась Дашкова в дверях, оглядывая оставшуюся пару.

– Спасибо, Ирина Леонтьевна, я давно сыт! – ответил Возницын.

Он остался с Аленой.

Оба молчали.

Вечерело. В горнице с каждой минутой становилось темнее.

В окно из сада тянуло ночной сыростью, травой и едва уловимым запахом цветущих яблонь.

Алена глядела в окно, теребя перекинутую через плечо толстую рыжую косу.

Возницын в раздумьи катал по скатерти хлебные шарики.

Мысли его были далеко: он вспоминал Астрахань.

Как чудесно было бы, если б вместо Алены здесь, вот сейчас, сидела Софья!

Он даже поднял голову и глянул на нее, живо представляя вместо Алены – ту, другую…

Алена, чувствуя на себе его взгляд, обернулась.