Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам Страница 28

Антуан сглотнул. Раз. Другой. Третий. Пятно свечного света расплывалось. Губы помнили соленый привкус ее слез. Она плакала, как… мама. Тихо и безнадежно. Кто так плачет — не может лгать.

Прошептал — и хотел бы сказать громче, да голос подвел:

— Доверилась.

Гальярд обхватил себя длинными руками за плечи. Надолго замолчал. Юноша, поглощенный только собственными переживаниями, и помыслить бы не мог, какое тот претерпевал сейчас страшное борение.

— Раз так, брат Антуан, то плохо наше дело. — Гальярд криво улыбнулся во мгле. — Теперь она потеряет доверие к тебе — а значит, боюсь, останется только прежняя верность. Дуреха будет опять молчать, противиться, стремиться к собственной гибели. Все наши труды… Пошли прахом, Антуан.

— Из-за того, что я… поддался? — спросил тот отчаянно, не смея поднять глаз от пола. Правота Гальярда была так очевидна, что молодой монах едва ли не видел перед собой безнадежную, чернолицую, молчащую Грасиду. Пожизненно в тюрьме. Или хуже того… Только вот теперь она уже не будет петь Gardo ta famillo, теперь она знает, что гимн — католический. И Дева не поможет ей даже вопреки ее вере, по словам невольной молитвы. А его, Антуана, лицо встанет в галерее образов рядом с рожей ужасного дядьки. Еще один католик, которому нельзя доверять. Который — как они все.

— Из-за того, что я отошлю тебя, — едва слышно ответил Гальярд.

Антуан долго молчал. Так долго, что приор уже подумал — тот первым не заговорит. И как только собирался обратиться к нему, услышал его прерывистый голос — и понял: парень просто борется с плачем. С древним плачем… влюбленного мужчины.

— Что же мне теперь делать?

— Сам решай, — жестко ответил Гальярд. Он себя сегодня и так достаточно ненавидел. — Речь не только о ее душе; о твоей тоже. Попросишь отослать тебя — я тебя отошлю. И сам завершу этот безнадежный процесс. И так все ясно; похоже, мне даже корни Эрмессен узнать удалось, теперь нужно будет кому-то поехать выяснять со свидетелями. Она Совершенная, готовила младшую к еретикации[21], ей пожизненное почти гарантировано. А ты… взрослый брат с тремя обетами, ты в ответе за свои поступки. И только за свои. Отослать тебя?

«Куда пойду от Духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу? Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты…»[22] Где скрыться? Где… хотя бы побыть одному?

— Нет, — шепнул Антуан, все еще пытаясь убежать. — Нет, отец Гальярд… Вы сами скажите. Как скажете — так и сделаю.

— Ты хотя бы знаешь, чего хочешь?

— Да. Но сделаю, как вы скажете.

— Хитрый вы юноша, брат, из вас неплохой казуист получится, — хмыкнул Гальярд, глядя на угасающую свечку. Фитиль уже плавал в лужице жира, синея огоньком. Он подошел к сундуку, взял новую свечу из связки, врученной щедрым келарем каноников — чтоб в Жакобене столько свечей было! — запалил ее от синего мигающего пламени. Руки его заметно дрожали.

— Тогда… Я просил бы вас остаться, — сообщил он как бы мельком, не оборачиваясь. И чувствуя спиной взрыв страха и радости — как порыв горячего ветра оттуда, где на краешке кровати сидел Антуан. — И более того, остаться и еще один раз лично поговорить с девицей Грасидой. Поговорить о Господе и спасении. О том, что вы не презрели ее за дурной поступок, что вы сами поступили не менее дурно, что вы оба нуждаетесь в прощении. Божием и человеческом. Я просил бы вас, брат, поговорить с девицей — столько времени, сколько вам потребуется, наедине, в ее камере. Не прикасаясь к ней, слышите? НЕ СОПРИКАСАЯСЬ с ней ни пальцем! — Гальярд яростно пролаял эти слова, по-прежнему не глядя на собеседника. — Я просил бы вас воспользоваться ее доверием и… убедить ее покаяться. Я понятно говорю?

Кивок Гальярду в спину. Гальярд прочитал кивок спиной.

— Вы… согласитесь пойти на это, брат? Скажите нет — и завтра же выйдете по направлению к Тулузе. Спутника вам найду в Каркассонском монастыре, кто-то из братьев давно к нам собирался по делам университетским.

— Согласен, — излишне громко сказал Антуан. И старый инквизитор наконец обернулся.

Стиснутый в руках Розарий, похожий в полумраке на ручные кандалы. Белое пятно — такая нелепая фигурка… Сынок, сынок, прости, что взваливаю это на тебя. Выдержи, сынок. Только выстои.

— Сынок, мне же тоже страшно. Ведь я за тебя в ответе перед Господом. Если что случится — грех на меня падет более, чем на тебя. Но я… верю, что ты сможешь, Антуан. Я на тебя… рассчитываю.

Подобных слов Антуану не говорили еще никогда. Если бы можно было отдать жизнь за брата Гальярда — он бы не задумывался. Если бы можно было пожертвовать собой… Да полно, ему и предлагалось сделать что-то вроде этого!

Так хорошо стало вдруг. Так спокойно.

— Любовь не ищет своего, верно же? — спросил он, с трудом подбирая латинские слова. Что-то все выветрилось… Знания, мудрость — все. Осталась голая нужда в милосердии, и было так хорошо от этого. Так спокойно. Ведь спокойно же, когда от тебя вообще ничего уже не зависит, и ты — в руках Божиих.

— Вернее не бывает, — отвечал Гальярд, что-то делая пальцами под скапулиром, у самого горла. — А «кто станет сберегать душу свою, тот погубит ее; а кто погубит ее, тот оживит ее». Anima здесь означает в первую очередь жизнь, как наверняка слышал ты в курсе Священного Писания, читанном у нас в прошлом году. Но душевный покой — сынок, он входит в это понятие.

Страшно быть приором. Страшнее некуда. За себя-то дай Бог ответить! А за других нести ответ, за их души, за их спасение…

Гальярд отлично знал, кому гореть в аду, если он таки ошибся. Если бремя, возложенное им на сироту-паренька, как слепой к свету, тянущегося к ласке, — если это бремя окажется для того невыносимым.

Наконец он сделал, что хотел — расстегнул пуговицы туники. Перекинул вперед скапулир и спустил одежду до пояса.

— Бичеваться будем, отче? — спросил Антуан, с готовностью поднимаясь. Уж что-то, а бичевание он сегодня заслужил. И в кои-то веки мог приступить к нему даже с радостью, с пылом покаяния, хотя боль терпел с неохотою и предпочитал дни, когда дисциплина отменялась — даже теперь, после пяти лет привычки…

— Будем, — кивнул Гальярд, разматывая вервие, носимое под рясой на голом теле. — Сегодня вам, брат, особое послушание.

Антуан с готовностью рыпнулся за дисциплиной. У него она была простая, веревочная; со вчерашнего дня лежала под кроватью.

— Оставьте, — велел Гальярд. — Говорю же — особое послушание. Подойдите сюда.

Парень приблизился — будто и с опаской. Встал рядом с приором, не зная, что надобно делать. Наверное, тоже расстегивать пуговицы? Он послушно сунул было руки под скапулир.

— Вам сегодня диспенсация от дисциплины, — пресек его деятельность голос Гальярда. — Будем считать, что вам ее заменило долгое простирание в соборе — и послушание, которое вы исполните сейчас. Вы будете бичевать меня, покуда я не скажу вам остановиться.

Антуан едва не застонал, с трудом удалось смолчать. Он знал о таких послушаниях, конечно же — еще из Фрашетовой «Жизни братьев» знал, как отец Доминик заставлял кого-то из братьев бичевать его ради большего покаяния… Только никогда ему еще не приходилось думать, каково было тому несчастному брату.

Гальярд тем временем опустился на колени, нагнув свою большую голову. Через плечо протянул Антуану сложенную веревку. Тот взял холодной ладонью — и поразился, какая та тяжелая. Потом понял — вплетены тонкие медные проволочки.

Гальярд стоял на коленях, позвонки его выпирали, как крупные орехи. Особенно выдавался самый верхний — тот, что у основания шеи. У Антуана тряслись руки, сердце бухало где-то в горле.

— Ну же? — каркнул старый инквизитор почти гневно. Как будто это он собирался наказывать, а тот, кому надо претерпеть наказание… никак не решался его принять.

— Отец Гальярд, Христа ради… я… я не могу! У меня… рука не поднимается!

— Ради святого послушания! Поднимется! Ну же, брат! Долго я буду ждать?

Антуан закусил губы и ударил. Веревка шлепнула со звуком, который показался ему оглушительным.

— Я запрещаю вам меня щадить, — стальным голосом сообщил Гальярд. — Разве это бичевание? Курам на смех! Спасайте же меня, бейте мои грехи со всей своей силы, как делали святой Бенедикт и отец наш Доминик. Пожалейте мою душу, наконец! Я вам как приор приказываю!

Антуан зажмурился, рискуя промахнуться, и заработал дисциплиной, как селянин — цепом.

Каждый удар отзывался у него в сердце, так что трудно было самому сдержать крик. «Ради — святого — послушания», билось в голове, губу он прикусил так, что уже глотал собственную кровь. Гальярд бормотал «Miserere» — тихо, как обычно, только после тридцатого удара начал стонать, а потом по спине потекла первая красная полоска.