Владимир Митыпов - Долина бессмертников Страница 29

Максар лежал на траве, пытаясь улыбаться дрожащими губами, но в глазах его, округлившихся от боли, был страх. При виде отца он попытался приподняться.

— Лежи! — хрипло сказал Бальгур, спрыгивая с коня.

Ощетинившаяся черным оперением стрела торчала в правой стороне груди. Она угодила в щель между защитными накладками, пробила толстый кожаный панцирь и погрузилась в тело на четверть своей длины.

Бальгур, старый воин, с первого взгляда понял, что рана не смертельна, и на миг остановился, переводя дыхание.

— Лежи! — повторил он, берясь за стрелу, и резким движением вырвал ее из тела. Не обращая внимания на хлынувшую кровь, Бальгур снял с сына панцирь и, вынув из поясной сумки рог с вязкой массой из кровоостанавливающих трав и тарбаганьего жира, замазал рану.

— Увезите его домой, — негромко распорядился он, поднимаясь с колен и ища глазами главного табунщика. Окружающие замерли, ожидая, во что выльется ярость князя. Табунщик растерянно топтался поодаль.

Не сводя с него глаз, Бальгур взял стрелу, извлеченную из тела Максара.

— Если твои кони не умеют уходить от стрелы, то, может, ты сам умеешь это делать! — прогремел среди мертвой тишины гневный голос князя.

Все понимали, что князь прав: послать воинов в битву на необученных конях — вина непростительная. Наказание одно — смерть. Понимал это и табунщик. Но тут в дело вмешался Максар.

— Отец! — слабым голосом воскликнул он. — Я вино ват сам, я забыл, что надо отпустить поводья!

Тишина, глубокая и без того, стала пронзительной, как бы звенящей от напряжения. Происшествие представало теперь в совершенно ином свете: если юноша действительно держал в момент выстрела поводья в руке, то конь, подчиняясь воле всадника, и не должен был уйти из-под стрелы.

Бальгур медленно опустил лук и повернулся к сыну.

— Это правда?

Максар кивнул и, закрывая глаза, бессильно откинулся на руки воинов.

Бальгур поманил рукой старого табунщика и, когда тот приблизился, властно приказал;

— Садись на этого коня!

И все повторилось: сделав большой круг, гнедой жеребчик снова несся к Бальгуру, а князь опять натягивал лук, целясь во всадника, но на этот раз конь, поймав приближающийся свист, резко шарахнулся в сторону, и стрела ушла в пространство.

— Виноват мой сын, — сказал Бальгур подскакавшему табунщику и, чуть помолчав, спокойно распорядился: — Следующую сотню сюда!

Испытания лошадей продолжались до позднего вечера. Когда в сумерках Бальгур вернулся в кочевье, ему доложили, что его дожидается гонец.

— Откуда он? — хмуро спросил князь.

— Он этого не говорит, — отвечали нукеры. „Верно, из ставки шаньюя“, — решил Бальгур и, проходя в свою юрту, бросил:

— Пусть ждет! А как чувствует себя Максар? Узнав, что сын спокойно спит, он велел подавать ужин. Бесшумно забегали прислужники, расставляя на низеньком резном столике кумыс, спрессованные в толстые лепешки сушеные пенки, блюда с кровяными колбасами и вареным мясом.

Облегченно вздохнув, князь сбросил с себя тяжелый дорожный пояс, панцирь и остался в шелковых шароварах и короткой замшевой рубашке. Шесть с лишним десятков лет, прожитых на этой беспокойной земле, давали себя знать — ныли старые раны, ломило суставы, тело охватывала слабость, словно бы туманом заволакивая все перед глазами.

Князь ел неохотно, подолгу задумывался, глядя в огонь, горевший посреди юрты. Пора бы уже, кажется, начинать отходить от дел, потихоньку передавать управление родом в руки семнадцатилетнего Максара. Однако Бальгур чувствовал, что дела его в этом мире еще не окончены, что остается последнее и самое, наверно, главное из отпущенного ему небом. Пять лет прошло с тех пор, как хунны перешли Великую степь и Бальгур привел свой род на новые земли. Невысокие, поросшие лесом горы перемежались здесь обширными равнинами, пригодными для пастбищ, дичь — и мелкая, и крупная — водилась в изобилии. Приволье… — что еще нужно человеку? Успокоиться бы Бальгуру, зажить без тревог, глядя на то, как крепнет род, мужают новые поколения, как тучнеют и множатся стада. И разум подсказывает: „Время, время уходить на покой…“ Но нет, не хочет низойти покой в сердце старого князя. В беспокойных, по-старчески чутких своих снах он снова и снова пересекает равнины Великой степи, и опять перед ним — Иньшань, молчаливый свидетель полузабытого детства, беззаботной юности, первой и такой давней любви, праздничных скачек, битв и побед. В человеческих ли силах забыть это? Но родину, землю предков, придется отвоевывать объединенными силами двадцати четырех родов. Предстоят сражения с сильным врагом, быть может, даже не с одним. Кто сможет собрать силы всей Хунну, как полный выпуск стрел, в один колчан?

После той облавы, когда кабан убил под ним коня, Бальгур не раз задумывался о Тумане. С высоты шестидесяти с лишним лет, прожитых в нескончаемых тревогах, он все же разглядел и понял его, понял, что Тумань со своим миролюбивым характером оказался шаньюем в нужный момент — когда требовалась уступчивость. Безумная храбрость была бы тогда равносильна самоубийству. Что ж, Тумань сделал свое дело, спас народ. Чувство враждебности постепенно уходило из души старого князя. Вглядываясь же в будущее, Бальгур видел: в предстоящей войне, которая с перерывами будет длиться, возможно, десятилетия, Туманю места нет. Он годился быть спасителем, но не годится быть мстителем!.. Модэ? Бальгур снова и снова вспоминал рассказ Гийюя о казни нукеров, отказавшихся стрелять в княжеского коня, и сомнения, зародившиеся еще тогда, охватили его с новой силой. Слепое повиновение… Бальгур предчувствовал, что Модэ, став во главе войск, конечно же отвоюет земли и воздаст за обиды, даже если ради этого придется положить всех воинов до последнего. Что ж, быть похороненным в родной земле рядом с предками — не о том ли мечтает сейчас и сам он, старый князь Бальгур? Значит, Модэ… Но ведь на ней, на земле предков, надо еще и жить кому-то, надо, чтобы и над его могилой, когда придет время, кто-то мог совершить необходимые жертвоприношения. Иначе зачем нужна земля, хотя бы и родная?..

Князь вздохнул, отрешаясь от своих дум, и распорядился убрать ужин, к которому почти не притронулся. Он уже было поднялся, предвкушая желанный отдых после утомительного дня, когда нукер напомнил про гонца.

— Ладно, зови, — неохотно разрешил Бальгур и опустился на место, заранее начиная испытывать сильное раздражение.

Нукер ввел гонца, подбросил в огонь топлива и молча удалился.

— Князь Гийюй, предводитель рода Лань, шлет привет и пожелание здоровья князю Бальгуру! — неожиданно услышал князь сказанные вполголоса слова и против воли задержал дыхание. „Наконец-то! — мелькнуло у него в голове. — Неужели… начинается?“

Гонец в почтительной позе стоял у входа, ожидая разрешения начать говорить. Однако, как бы ни подстегивало его нетерпение, Бальгур не спешил, ибо не к лицу родовому князю суетность и торопливость. Только выждав приличествующее время, он сделал знак: „Говори!“

— Князь Гийюй, западный чжуки и предводитель рода Лань, ожидает князя Бальгура в ставке шаньюя.

— Это все?

— Все. Князь Гийюй сказал, что этого достаточно.

— Да.

Легким кивком головы князь отпустил гонца и хлопнул в ладоши, призывая стоявшего снаружи у входа нукера.

— Утром я еду в ставку шаньюя, — сказал он вошедшему воину. — Со мной пойдут все охранные сотни. Пусть будут готовы!..

Ставка шаньюя напоминала обложенный врагом военный лагерь, ибо ее сплошным кольцом охватывали поставленные впритык друг к другу огромные кочевые кибитки. Мало того — было еще и наружное кольцо, образованное юртами шаньюева тумэня. Юрты эти стояли через равные промежутки на расстоянии менее полуполета стрелы друг от друга, возле них расхаживали караулы, горели костры, сидели и лежали воины. Вне этого двойного ограждения оставалось обширное пустое пространство, за которым, словно взяв ставку в осаду, расположились юрты и кибитки прибывших сюда родовых князей.

На большие осенние охоты шаньюя и раньше съезжались многие князья, но сейчас собрались главы всех двадцати четырех родов степной державы Хунну. Тут чувствовалась крепкая рука Гийюя, употребившего и свою немалую власть западного чжуки, и обширные дружеские связи, и все другие доступные ему средства, в которых он, если было нужно, не особенно стеснялся. На Совете после окончания охот он решил идти напролом и вырвать-таки у шаньюя и князей согласие на южный поход. Чжуки считал, что время настало.

Бальгур удивился тому, как сильно изменился бесшабашный чжуки за прошедшие четыре года. Гийюй был трезв, язвительно весел и осмотрителен. Он прибыл с несколькими тысячами войск и тоже окружил свой лагерь кибитками, под которыми лежали привязанные волкодавы, а вокруг — расхаживали караульные.