Александр Струев - Царство. 1951 – 1954 Страница 29

— Некоторые могут сказать — вот Хрущев разошелся, смотрит через такие очки, что в торговле одни жулики. Нет, не одни. Но ведь как получается: если человек ходит около угля — одно дело, а если около меда — совсем другое. Один старается закрыть рот, чтобы пыль угольная не попадала, а тот, что у меда, если язык высунет — не обожжется!

1 мая, пятница

Май! Все пронизано его светом, его музыкой: воздух, солнце, улыбки. Звенит май, разливается, как полноводная река, щебечет лаской, ластиться и завораживает. Неизъяснимое притяжение рождается между сердцами — между мужчиной и женщиной. Чувства полны нежности, жизнь — величием. Но не всегда май в России был беззаботен, май в России месяц исторический, изменивший судьбу великой страны. В мае в полный голос прозвучали разговоры о свободе, равенстве, величии человеческой души, непримиримости к рабству, насилию, несправедливости, и собирались люди, и ругали прогнивший царский режим, и гордо подняв голову, шли на баррикады! Было это пятьдесят лет назад, тогда май превратился в месяц кровавых стачек и забастовок.

После Социалистической революции, когда власть отняли большевики, Первое мая сделали праздником государственным, назвав Днем международной солидарности трудящихся. Но не только притягательной весною и стремительным революционным порывом знаменит Первомай, первого мая стали неофициально праздновать Великую Победу. Нацистская Германия подписала капитуляцию в ночь с восьмого на девятое, и Красную площадь, все советские города, раскрасили праздничные огни салюта — победители ликовали! Но Сталин не спешил увековечить всенародное празднование. Кто-то утверждал, что он специально влил военное торжество в весенний праздник революции, не хотел, чтобы народ расхолаживался, получив длинные выходные; кто-то осторожно намекал, что генералиссимус не намерен делить лавры победы с полюбившимися военачальниками: ни с Жуковым, ни с Рокоссовским, хотелось вождю, чтобы поскорей забыли о прославленных полководцах, и скоро оказались легендарные маршалы далеко от Москвы: Жуков — в Берлине, Рокоссовский — в Варшаве; даже лубянского командира Берию удалили из силовых структур. Возжелал правитель, чтобы лишь его слава гремела «от Москвы до самых до окраин!», чтобы один он сиял на небосклоне! Но, как ни старался Иосиф Виссарионович, Первое мая сделалось всенародным Днем Победы.

В этот святой день горючими слезами оплакивали убитых и пропавших без вести. На улицах целовались, смеялись, чокались полными рюмками, вспоминали былое. Война была долгой, мстительной, коварной, страшной, проклинающей. Такие раны долго не заживают, долго кровоточат. Миллионы жизней были искалечены. У кого-то не стало отца, у кого отняли брата, мужа, возлюбленную. Кто-то остался один-одинешенек, выкарабкавшись на истерзанный берег быстротечной, подаренной Господом жизни. Улицы наполнились калеками, беспризорниками, непосильным трудом, но трудовая усталость была в радость: день изо дня, упрямо, с утра до ночи, люди, как каторжные, разгребали завалы, растаскивали обломки, запускали заводы, открывали школы, чинили дороги, мосты, ремонтировали железнодорожные пути, строили жилые дома. Страна была до неузнаваемости изломана войной, многие города существовали лишь на бумаге. Но прошло каких-нибудь восемь лет, и до всего дошли руки, разгладили увечья, согрели, преобразили. Победители стали сплоченнее, напористей, крепче, точно заново начали жить. С утра до ночи трудились и взрослые, и дети, и инвалиды, все, кто мог держаться на ногах, да и те, кто не мог держаться, даже безногие, безрукие старались помогать. И так — неделя за неделей, месяц за месяцем, без передышки, с упорством, с огоньком. И сегодня, с бесконечной радостью, народ встречал самый дорогой, самый желанный праздник, праздник Великой Победы. Славим этот священный день! Наконец на земле мир! Не будет больше войны, не будет насилия, голода, слез, кончился ад, повсюду ликует весна!

В день этот во всем находишь радость — в улыбчивых лицах, в словах, во взглядах, в бесконечной синеве неба, в восторженном майском солнышке, в пронзительном чириканье птиц, в ласковом ветерке, в беспредельной молодости прохожих, в каждой мелочи! А тепло сегодня — точно лето настало. Люди разделись, встрепенулись, очнувшись от суровых холодов, распустились, словно долгожданные подснежники на весеннем припеке. Как хороша жизнь! Рыжий кот лениво жмурится на крылечке. Жарко. Давненько такого дивного мая не выдавалось. Кустарники, как по команде, выбросили вверх остроконечные зеленые листочки, деревья распушили изогнутые ветви, подставляя растопыренные побеги под лучезарное майское тепло. Первая зелень раскинула над миром изумрудный шатер и опьянила. Ноги не стоят, пританцовывают, несут вперед! Май царствует в каждом доме, в каждом дворе, в каждом сердце!

Здравствуй, Май!

В десять часов начнется парад на Красной площади. Вчера состоялся серьезный разговор с Фурцевой — пришлось своего второго секретаря, исполнительную и смышленую Екатерину Алексеевну, поругать — плохо Москву к празднику подготовила.

— Улицы в городе украсили, точно курица лапой! Впопыхах, что ль?! — сердился Хрущев. Не любил Никита Сергеевич ничего наспех, не привык халтурить. — Надо богаче, ярче надо! Чтобы духовые оркестры на площадях зычной музыкой ухали. Надо, чтобы Москва нарядной была, чтобы людям радостней становилось! Чтобы буфеты работали, и не только тарань да пиво раздавали, но и конфеты для детишек находились, пусть сосалочки, но обязательно должны конфеты быть! И чтоб с ценой торгаши не баловали! — выговаривал московский секретарь. — У тебя, Катя, день впереди, так что действуй!

И еще Никита Сергеевич велел на Красную площадь сына Сталина не пускать. Накануне об этом они с Лаврентием Павловичем условились.

— Праздник пройдет, тогда пусть едет куда заблагорассудится. Пропуск у него на автомобиль отбери, чтобы в Москву хулиган не прорвался.

А без пропуска никакая машина в Москву въехать не сможет, ни «ЗИМ», ни «Победа». Не положено в праздник без пропуска.

Что ни день, Василий в нетрезвом состоянии за рулем раскатывал, общался с разнообразными людьми и без зазрения совести крамолу лепил — будто бы отца его, товарища Сталина, соратники отравили. Когда Никита Сергеевич о поведении Василия Булганину рассказал, тот со злостью отмахнулся:

— Мудак Васька, допрыгается! Но я звонить ему не стану, не хочу с пьяницей разговаривать!

Хрущев тоже не имел желания звонить. Василий, если был пьяный, мог сходу послать, а если сидел трезвый, то, напившись, все равно бы понес по матери и наверняка сделал наоборот, никаких советов, никаких доводов не послушал, переиначил любой разговор. Никита Сергеевич позвонил его сестре Светлане, попросил приехать на парад. Накануне он отослал ей официальное приглашение, а от себя лично отправил поздравительную открытку. Светлана разговаривала выдержанно, не враждебно, можно сказать, любезно. На последнем Президиуме Хрущева обязали поддерживать контакты с семьей Иосифа Виссарионовича. Никто из старой гвардии не горел желанием общаться с родственниками Сталина — за долгие годы они у каждого в печенках сидели, особенно Василий со своими пьяными выходками. Через силу сняв трубку, Хрущев все-таки набрал Василия. Он хотел угомонить, урезонить враждебный пыл разнузданного сталинского отпрыска, призвать к порядку. На звонок никто не ответил. Через пятнадцать минут Хрущев набрал снова.

— Нету! — покачал головой Секретарь ЦК.

Никита Сергеевич распорядился выставить у его дачи милицейский пост и до двадцати часов Василия в город не выпускать.

Надев ордена, медали, фронтовики собирались группами: Первый Белорусский фронт, Второй Белорусский, Брянский, Центральный, Южный, Западный, Северо-Западный, Сталинградский, Четвертый Украинский, Третий, Второй, Воронежский, Закавказский, Первый Прибалтийский, Калининский, Ленинградский… Одни герои толпились у стадиона «Динамо», кто-то шел к Большому театру, кому-то назначили встречу на площади Маяковского. Повсюду ордена, погоны. Сколько радости, сколько слез! Хрущев тоже хотел надеть форму, награды, но передумал — как-то несолидно будет смотреться низкорослый генерал-лейтенант на трибуне Мавзолея по соседству с героическими маршалами.

С раннего утра Никита Сергеевич сидел в горкоме. Почти восемь лет провел он за этим столом. Хрущев успел полюбить Москву, ему нравилась столица, ее неугомонный бег, чопорность, многолюдность, напыщенность, нахальство и сердечность. Он начал жить Москвой — каждая улица, каждый проспект, бульвар, сквер, площадь сделались ему дороги.

На парад он решил выдвигаться без двадцати десять, чтобы появиться к самому началу — зачем слоняться в Кремле попусту? Лучше за пять минут, обменявшись рукопожатиями с членами Президиума, занять место в цепочке руководителей и шагать на Мавзолей. Раньше Никита Сергеевич приезжал в Кремль загодя. Несколько раз маршрут обойдет, проверит каждую мелочь, с кем положено переговорит, убедится, что к мероприятию готовы, и с легким волнением ожидает появления самого. Сейчас Хрущев мог позволить себе приехать тютелька в тютельку.