Александр Дроздов - Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 Страница 29

И вот великий князь московский Дмитрий, «наострив сердце своё мужеством», вдруг поднялся на решительный бой. Хотя он всюду разослал гонцов с грамотами, призывающими на общее дело, удельные князья не торопились принять участие в его предприятии. Не менее татар князья боялись усиления Москвы. Напрасно митрополит московский Алексий грозил князьям-отступникам своим святительским проклятием, те сидели по запечьям: они по опыту знали, что если один святитель предаст их проклятию, то другой святитель в подходящий момент проклятие это снимет и предаст проклятию проклинающего. Несмотря на отступничество, московская рать — такой по количеству Русь ещё не видала — двинулась на Дон, встретилась там с врагом, и грянул кровопролитнейший бой на Куликовом поле. Со стороны Москвы легло около ста тысяч. Но казённая история охотно об этом умалчивает — было в рядах русской рати немало и изменников, которые покинули поле битвы, когда рать изнемогала, и только неожиданный удар из засады волынца Дмитрия Боброка — он был «воевода нарочит и полководец изящен и удал зело» — спас русское дело.

Татары были разбиты наголову. Великий князь получил прозвище Донского. Русь радостно вздохнула. Но татары вскоре оправились и снова поднялись на Русь. Напрасно призывал опять великий князь московский всех на общее дело: князья и бояре отказались сесть на конь, и Тохтамыш осадил Москву. Силой взять её было трудно, да, увы, и не нужно: два суздальских князя, ближайшие родственники Дмитрия Донского, помогли татарам взять Кремль обманом. В резне погибло до двадцати тысяч москвитян, да столько же угнали татары в полон. Москву сожгли, а за ней сожгли Володимир, Звенигород, Можайск, Юрьев, Дмитров, Боровск, Рузу и Переяславль. Русь снова оказалась под пятой завоевателя — и даннические отношения возобновились.

Но на победителя Тохтамыша поднялся в Орде Тимур — Тамерлан, — сверг его, и сыновья Тамерлана, поздравляя родителя с победой, осыпали его, по татарскому обычаю, горстями драгоценных камней. В поисках славы и добычи Тамерлан пошёл опять на Москву. Москвитяне, как и полагается, послали во Владимир за чудотворной иконой Богородицы. И в тот самый день, как прибыла икона в Москву, се случилось великое чудо: Тамерлан, уже вторгшийся в Рязанскую землю, вдруг увидел во сне огромную гору, с которой шли святители с золотыми жезлами, угрожая ему, а над святителями стояла в воздухе жена в багряных ризах со множеством воинства, которая люто останавливала Тамерлана. Он в ужасе проснулся, закричал, затрясся и сейчас же повелел своим полкам повернуть назад.

Так рассказывают отцы духовные в летописях. На самом деле, видимо, всё было гораздо проще. Тамерлан уже не чувствовал за собой прежней силы, — Орда разлагалась, — а Москва потихоньку силы набирала. Багряная же жена была тут пущена только для красоты слога: едва ли грозный Тамерлан спешил сообщать свои сны батюшкам на Москву. Конечно, Русь и совсем о ту пору сломала бы рога поганым, если бы уже не было разрушено её единство: юго-западная половина её страдала под польско-литовским игом.

Отступление Тамерлана без боя сказало Руси, что день освобождения у порога. Об этом настойчиво шептала в тиши ночей своему грозному, но слишком уж как будто осторожному супругу необъятная Софья, об этом открыто говорили на торгах, все с удовольствием видели, как крестились в веру православную именитые татары, как иногда татарские отряды шли уже в рядах русской рати при походе Москвы на её недругов. И если раньше великий князь должен был стоя приветствовать ханского посла, сидевшего на коне, подавать ему кубок с кумысом, кланяться басме и на коленях выслушивать чтение очередного ярлыка, то теперь обо всём этом и речи уже не было. Иван запаздывал с данью, произвольно уменьшал её, а потом и совсем перестал посылать её и с послами татарскими обходился презрительно.

XVII. РАСКАТ ГРОМА

И вдруг — был год 1480-й — над Русью пронесся страшный и в то же время веселящий раскат грома: разгневанный непочтительным поведением своего данника, а в особенности тем, что сама дань не высылалась ему вот уже девять лет, хан отправил в Москву посольство с повелением призвать Ивана к порядку. Когда послы в сопровождении большого отряда конников с их длинными, украшенными конскими хвостами пиками, на бойких, злых коньках въехали в Москву, то не только никто, как бывало раньше, не бросился прятаться, но, наоборот, всё высыпало на улицы и провожало послов злыми глазами, пренебрежительно в их сторону поплёвывало и, по московскому обычаю, отпускало ядовитые словечки:

— Ну, видали тожа… Не, брат, ныне времена тебе уж не те: харахориться тебе уж больше не дадут, будя!.. Ежели Дмитрий Иваныч, Царство ему Небесное, сумел вам ижицу на Куликовом поле прописать, так уж Ивану-то Васильевичу не трудно будет вам в штаны крапивы накласть, только клич кликни… Ишь, г…ы, величаются!

Пёстрая стая худых собак, подняв загривки, так и лезла с рёвом под ноги татарских коньков и прыгала, стараясь ухватить их за морды.

— Вали их, Шарик, косоглазых чертей! — со смехом подцыкивали москвитяне своих псов. — Рви их в клочки, так их и расперетак!

Татары ясно чувствовали перелом в настроениях московских, и, хотя и подбоченивались, но дух у них всё же упал: кто знает, выйдешь ли живьём из этого осиного гнезда? Много уже татарских голов слетело по городам на Руси в последнее время. Народ становился всё нетерпеливее и нетерпеливее, и как будто сам уже толкал великого государя на решительные действия.

Князь Василий Патрикеев явился на Ордынское подворье всего чрез несколько дней — раньше послов торжественно встречали за Москвой — с обычным приветствием. Он пренебрежительно — это умел он как никто — поздравил послов с благополучным прибытием и стал говорить о совершенно посторонних вещах.

— Но… — широко открыл на него глаза глава посольства, старый, жирный татарин с висячими усами. — Но мы не для этих разговоров приехали сюда. Нам надо скорее видеть великого князя: великий хан очень на него гневается.

— Теперь никак нельзя, — небрежно сказал князь Василий. — У великого государя как раз пируют послы от хана Менгли-Гирея.

Татар перекосило: если у них в борьбе с Москвой был естественным союзником литовский Казимир, то Москва дружила крепко с крымским ханом Менгли-Гиреем.

— Великий хан разгневается на такие ваши слова, — побледнев от злости, сказал посол. — Твоя голова молода, и лучше бы тебе поберечь её про старые годы.

— Ну, хан далеко, авось не достанет, — отвечал князь Василий, глядя чрез окно на пёстрые толпы работного люда, воздвигавшего стены Кремля. — Мы дадим тебе знать, когда великий государь соизволит принять тебя. А пока прощенья просим.

Татары просто ушам своим не верили.

И началась московская посольская волокита, обычная для всех послов, но совершенно непривычная для татар.

В тот же день они проведали, что никакого посольства от Менгли-Гирея в Москве не было, и вот тем не менее день шёл за днем, а великому государю всё было недосуг выслушать их: то то, то другое. Татары скрежетали зубами, но сделать ничего не могли. И наконец пришло из Кремля слово:

— Великий государь жалует послов ордынских, велит им предстать пред свои светлые очи.

Послы, заряженные гневом, поехали в Кремль. Снова пёстрые стаи собак, под смех жителей, дружно напали на них в тучах золотой весенней пыли. Снова ухмылялись и показывали им с кремлёвских стен свиное ухо работные люди. И, когда посольство скрылось в хоромах государевых, всё затаило дыхание: все чувствовали, что вот сейчас произойдёт что-то решительное и страшное. Каменщики бросили кладку, сходились кучками, смотрели в сторону палат государевых, и надсмотрщики не подгоняли их.

Иван, весь в тяжёлой парче и золоте, неподвижно сидел на троне. Глаза его горели. По бокам его не дышали рынды. Всё, что было в Москве сановитого, в пышных тяжёлых нарядах недвижно стояло и сидело в блещущем покое. С медлительной важностью вошли послы и склонились пред прекрасно-грозным в неподвижности своей великим государем московским. В воздухе была гроза. Нечем было дышать. Лица были бледны, и горели глаза. И, пренебрегая всеми издавна выработанными правилами обхождения, Иван поднял на послов свои страшные очи.

— Мы слышали, — сказал он, — что вы, приехавши от великого хана на Москву, допустили не подобающие послам речи, указывать нам вздумали, как и когда нам принять вас. Мы хотели было даже и совсем не допускать тебя за это пред очи наши и послать в Орду наше посольство, дабы хан прислал к нам людей, знающих вежество, да отдумали: ты своё дело изложи пред нами, а потом мы всё же с хана потребуем, чтобы он за своих послов пред нами, великим государем, повинился бы.

Татары переглядывались: никогда ещё ничего подобного не слыхали уши татарские на Москве! Иван, весь белый, палил их своими страшными глазами.