Нина Соротокина - Прекрасная посланница Страница 29

Увидев перед собой Николь — вот она, совсем близко, протяни руку и коснешься — Матвей страшно смутился, кровь прилила к лицу, и ладони взмокли от волнения. Она стояла, держась за высокую спинку голландского стула, и молча смотрела на него. В тесной зале было полно людей, бегал слуга с подносом, заставленным бутылками с пивом и едой, но все перебивал запах ванили и свежемолотого кофе.

— Здравствуйте, князь. — Она сделала шаг в сторону, но все еще медлила садиться, словно ждала его приглашения.

Матвей увидел ее вдруг всю целиком, будто из одного куска сделанную, — и короткие, ненапудренные, пружинкой завитые локоны на висках, и летнее шелковое платьице на малых фижмах, и драгоценные кружева у худых трогательных запястий, и розовый плат, изящно и целомудренно прикрывающий грудь и шею. Понять бы, из какого материала все это сотворено — уж, конечно, не из алебастра раскрашенного и не из мрамора, а из великолепного китайского фарфора.

— Садитесь, умоляю вас. Как хорошо, что вы пришли. Вы исчезли так внезапно. Я обиделся, право. Я этого не заслужил. Все это время я провел в пустых скитаниях. Господина Труберга, под чье крыло вы направлялись, я так и не нашел. Может быть, я плохо искал?

Николь благосклонно слушала эту пылкую скороговорку. Нет, это не игра. Не под силу простому драгунскому офицеру изобразить такой искренний восторг. Он не читал письма, зашитого в камзоле. Он не читал. Смешной мальчик.

Матвей сразу понял, что перед ним сидит уже не скромная испуганная девица из кареты, а молодая дама, принадлежащая к его кругу. Поэтому следующая фраза прозвучала несколько неуверенно:

— Я знаю только ваше имя. Позвольте мне вас называть по-прежнему — мадемуазель Николь.

— Позволяю. Только я мадам.

— О!

— Я вдова. Меня зовут Николь де ля Мот.

— О господи, — прошептал Матвей.

Николь кротко улыбалась. Теперь он совершенно не знал, как продолжать разговор. Привычная его развязность и умение вести куртуазную беседу куда-то испарились, словарный запас истощился, и он притянул за хвост первую фразу, которая пришла в голову.

— Как поживает ваш досточтимый батюшка?

— Вы имеете в виду моего спутника? Он мне не отец. Мой родной отец давно умер. А вместе со мной ехал случайный человек. Он католический священник. Он не может иметь детей.

Губы Матвея округлились для еще одного восклицания, но обескураженное «О!» встало в горле комом, он не мог говорить.

— Не надо больше вопросов. Я сама вам все объясню. За этим я и пришла. А еще я хочу поблагодарить вас. Вы спасли не только мою честь, но и жизнь. И простите меня, что пришлось играть перед вами эту комедию. Я имею в виду мнимого отца и выдуманного господина Труберга.

— Готов простить вам все, что угодно. — Матвей машинально щелкнул под стулом каблуками, шпоры отозвались перезвоном.

— За мной охотились поляки, — продолжала Николь, — а мне непременно надо было попасть в Россию. Шведский посол Нолькен — мой дядя. Я приехала сюда под его покровительство. Вначале я остерегалась называться своим подлинным именем, а потом, — она отвела взгляд и добавила смущенно: — Потом я просто не посмела. Мне было неловко. Аббат ехал в партикулярном платье. Что бы вы обо мне подумали?

— Вы можете рассчитывать на мою защиту, — твердо сказал Матвей.

Николь отодвинула шандал со свечами, чтобы лучше рассмотреть молодого человека.

— Хватит обо мне. Поговорим о вас. Как ваша рана?

Матвей откинулся на спинку стула, расслабил плечи, на лице его было написано блаженство.

— Лекарь снял повязку, но рука пока плохо поднимается. Сейчас я в отпуске. Ваше письмо чудом застало меня в казармах.

Матвей был обряжен в летний гражданский костюм: кафтан из тонкого сукна «песошного» цвета, лазоревый камзол из тафты. Обшлага рукавов, воротник, полы и карманы были богато декорированы ажурным галуном. На вкус Николь украшений было многовато, в Париже так уже не носят. Кафтан по обычаю моды был расстегнут.

— И где же вы живете?

— У тетки на Васильевском.

— Я помню, она бригадирша.

Матвей счастливо засмеялся:

— Еще я несколько дней провел у сестры Клеопатры. Она славная. Если захотите, я вас когда-нибудь познакомлю.

— Непременно захочу.

Прямо напротив Николь на стене висела картина библейского содержания: Юдифь с головой Олоферна. Не очень подходящая парсуна для общественного места, но видно, хозяйка заведения решила, что лучше хоть что-нибудь повесить на стену чем вообще ничего. Художник был плох, более того, вульгарен. Библейская красавица Юдифь и обликом и одеждой напоминала купеческую дочь с насурьмленными бровями и подкрашенными свеклой щеками. Причем лицо красавицы оставалось совершенно бесстрастным. Она держала голову великана, как держат только что выдернутую с грядки репу. Кровь крупными каплями капала на поднос, который девица держала в левой руке. Николь вдруг представилось, что это не Юдифь, а она сама держит голову князя Матвея в руках, и ее невольно передернуло.

— Вам холодно? Сейчас принесут кофе. Горячий. Или вина? Хотите горячего вина?

— Хочу.

В то время как Матвей и Николь распивали горячий глинтвейн, несчастная Лизонька писала письмо любимой подруге Клеопатре. Сцена у кофейного дома была описана во всех подробностях, но главной целью послания служила приписка: «… и отдай сей вкладыш в собственные руки, может проймет его моя печаль, и прежде чем отдать, сама прочитай». Вкладыш — отдельная записка Матвею — прилагался.

Письмо Клеопатра получила на Мануила и в этот же день отослала вкладыш брату. Народная молва говорит, что в Мануилов день солнце как бы «застаивается». Клеопатра была потрясена поступком брата и совпадением этого поступка с замедлением движения планеты. В этом ей чудилось страшное предзнаменование.

10

А теперь пришло время поговорить о счастливом муже и служащем Конюшенной канцелярии поручике Родионе Люберове. Молодой человек во всех передрягах и бедах, которые навязала ему судьба, ни разу не оступился, даже в мелочах. Он умел быть сдержанным, никогда не обнаруживал в характере беспечную разудалость, но в какие бы покои ни входил, оказывался заметен.

Женат он был всего полгода, но молодая семья Люберовых и в радостях и в несчастьях своих, пока, слава богу, незначительных, была очень традиционна.

Клеопатра обожала свою мызу. Бог создал ее хорошей хозяйкой, поэтому она была всегда занята. Покладистый характер помог ей познакомиться со всеми соседями, и она часто ездила к ним в гости. И соседи тоже не обделяли ее своим вниманием, являлись на праздники всем домом с детьми и собаками. Беда у Клеопатры была одна — она редко видела мужа.

Иногда наезжала в Петербург, но снятая квартирка, в которой Родион ночевал три, а иногда пять раз в неделю, казалась казенной и неуютной. У Клеопатры хватало ума не устраивать сцен из-за рабочего графика мужа, но бывало, что и срывалась, орошала слезами его камзол.

Родиона это раздражало. Он, видите ли, никогда не рассказывает о собственной работе. «Ты пожалуйся, пожалуйся», — твердила Клеопатра, видя, что в этот приезд Родион как-то особенно мрачен. Нет, он никогда не опускался до сцен с криком и бранью, но иногда заходил в тупик. Почему Клепа, вернее Катя, так он ее называл, не понимает очевидных вещей? Как прикажешь жаловаться, если он служит у Бирона, у самодура и тирана, у чуда-юда, а уйти от него не может. Да и не умел он жаловаться!

Чтобы успокоить жену и найти правильные слова, Родион пытался вспомнить, как вели себя в этих случаях отец с матерью. Не мог… Андрей Кириллович часто горячился по пустякам, но мать побеждала его кротостью, все что-то говорит вполголоса, смотришь, и прошла буря.

А Клеопатра побеждала его тихостью, вернее молчанием, но молчание это иногда казалось опасным. Как в омуте лесном на вид все тихо, но что там внутри, в глубине, какие течения и бури — неизвестно.

И вот радость — у них будет ребенок! Это обычно потрясает молодых родителей, да и немолодых тоже. Теперь вся жизнь подчиняется будущему событию, остается только ждать и радоваться. Но, оказывается, и на этой дороге к счастью есть свои канавы и рытвины. Беременность у Клепы проходила трудно. Все было: и тошнота, и рвота, и в обморок падала, и от запахов с ума сходила. По простоте сердечной она пожаловалась на недомогание мужу, но встретила неожиданный отпор.

«Я тебя вчера звал прогуляться вдоль залива? Почему не пошла? Лекарь говорил, что прогулки весьма полезны. Ах, головы не могла поднять? Все женщины рожают, и мир от этого не перевернулся. И не говори мне про эти болезни, это дела женские, и не пристало говорить о них мужу».

А еще Родион вспоминал родителей:

«Мать бы сейчас очень помогла, но далековато она теперь, не посоветуешься».