Александр Шеллер-Михайлов - Дворец и монастырь Страница 29

— В уме ли ты? Что говоришь-то? — заговорила она. — Не выспалась, что ли, или что пригрезилось?

— Да иди же, говорю тебе, кончается! — крикнула прибежавшая с роковою вестью женщина.

Челяднина совсем растерялась и бросилась в постельный покой великой княгини, ровно ничего не понимая. За каких-нибудь полчаса она видела Елену здоровой и веселой, а теперь во втором часу дня уже говорят, что она умирает. Совсем это походило на сон. Она вбежала к великой княгине и увидала молодую прекрасную женщину распростертую на полу. Лицо правительницы было неузнаваемо: глаза впали и блуждали бессмысленно, вокруг них были синие крути, лицо покрылось мертвенною бледностью. Одна ее рука судорожно вцепилась в грудь, другая была около рта, и стиснутые зубы впились в ногти, по-видимому, от нестерпимой боли. Ее всю сводило в страшных конвульсиях.

— Матушка-государыня, что с тобой? — завопила Челяднина. Ответа не было. Елена не шевелилась. Челяднина коснулась до нее рукой — тело было уже почти холодно.

— Лекарей! Лекарей! — закричала боярыня и заметалась по комнате. — Феофила позовите! За князем Иваном пошлите!

— Преставилась! — проговорил кто-то из сбежавшихся в переполохе женщин.

Все вдруг оцепенели, точно пораженные громом.

Вид покойницы, положение ее тела, все ясно говорило, что она умерла в страшных конвульсиях и мучениях.

— Да Феофил-то где же? — кричала Челяднина. — Князь-то Иван где? Господи, что с нами будет!

Она хваталась в отчаянии за голову и потеряла всякую способность понимать, что нужно делать.

Не прошло и нескольких минут, как явился во дворец Шуйский. Он был угрюм и спокоен. На суровом его лице не отражалось ничего: ни ужаса, ни печали, ни смущения, точно он уже знал то, что встретит здесь. Боярыня Челяднина, метавшаяся по покою, наткнулась на князя и отступила в ужасе: что-то зловещее бросилось ей в глаза в бесстрастном выражении этого неподвижного лица.

— Не голосить надо, а скорей снарядить покойницу да предать тело земле, — сухо, не торопясь, сказал он.

Челяднина отступила от него в сторону с растерянным видом и поспешила к великому князю Ивану.

— Государыня наша матушка преставилась! — завопила боярыня, бросаясь к своему питомцу. — Сирота ты наш горемычный! Ни отца-то, ни матери нет у тебя!

— Что случилось? — раздался около нее крик, полный отчаяния, и тяжелая рука опустилась на нее. — Да говори же скорее! Говори!

Это был голос князя Ивана Федоровича Овчины. Он, как безумный, схватил сестру за плечо и тряс ее изо всей силы, требуя ответа.

— Не стало нашей государыни, не стало! — вопила Челяднина. — Осиротели мы, Ваня, голубчик! Все мы погибли!

Князь Иван, как сумасшедший, опрометью бросился к плачущему великому князю, поднял его на руки и осыпал поцелуями, обливаясь слезами.

— Матери нашей родной не стало! — продолжала вопить Челяднина. — Погубили ее злодеи! Сиротами мы остались!

И князь Иван, и малютка великий князь, и Челяднина были в отчаянии, забыли всех и все. Они бросились в покой великой княгини и бились, рыдая, у ее тела, не обращая внимания ни на кого. Едва они успели проститься с прахом великой княгини, как разнеслась весть, что тело приказано похоронить в тот же день, сейчас же, не мешкая, в Вознесенском монастыре. Всем, как полный хозяин во дворце, распоряжался князь Василий Васильевич Шуйский, сохраняя все то же холодное спокойствие.

— Это он, он, злодей, извел ее отравою! — шептала Челяднина брату.

— Ничего я не знаю, — отвечал он, рыдая. — Знаю одно, что навсегда — затмилось мое солнце красное! Чего же мне знать еще больше?

Князя Ивана Федоровича охватил никогда еще не знакомый ему леденящий душу ужас. Разом он вдруг понял, что для него потеряно всё со смертью страстно, безумно любимой женщины, и даже не пытался ни бороться, ни предпринимать мер, как будто все остальное в жизни уже не стоило ничего — ни забот, ни хлопот, ни борьбы. Как сильная, широкая и цельная натура, он не умел ничему отдаваться наполовину. Он весь был охвачен отчаянием, обливал слезами гроб великой княгини и обнимал ребенка великого князя.

— Кто извёл матушку государыню? — шептал в паническом страхе малолетний великий князь, напуганный и неожиданностью смерти, и быстрым изменением лица покойницы, и торопливостью похорон.

И, не дожидаясь ответа, он продолжал пугливо шептать:

— Шуйский? И нас изведет? Всех изведет?

— Ничего я не знаю, ничего! — шептал сквозь рыдания князь Овчина, не считая нужным даже клеветать на своего врага. — Осиротели мы с тобою, ненаглядный ты мой, осиротели.

Князь Шуйский с нескрываемым презрением смотрел на этого мужчину, бьющегося в слезах у гроба своей любовницы, и тихо ворчал:

— Стыда в глазах даже нет… Баба и та постыдилась бы на его месте…

Боярыня Челяднина тотчас после похорон, устроенных наскоро, пробралась в опочивальню малолетнего великого князя, куда укрылись царственный ребенок и князь Иван Овчина. Глаза ее были еще красны от слез, но уже сухи. В лице выражались не скорбь и горе, но забота и тревога. Ее мысль была далека от смерти великой княгини и всецело была поглощена вопросами о будущем. Она опасливо спросила брата:

— Как же быть-то теперь, Ваня?

— Что Бог даст, то и будет, — ответил он безнадежно.

В его голосе послышалось холодное равнодушие, казалось, он смотрел вполне безучастно на самого себя.

— Погубит он нас всех, князь-то Василий, — сказала она плачевно.

— Во всем Бог волен! — ответил князь Иван. — Да и жизнь-то на что нужна?

— Да как же так? — растерянно проговорила Челяднина. — Неужто так и погибать.

Князь махнул рукою…

А в это время уже шло заседание в думе: председательствовал в ней и руководил всем князь Василий Васильевич Шуйский.

На другой день князь Иван Федорович Овчина, по неотступным просьбам и мольбам сестры, попробовал повидаться со своими друзьями и приверженцами, но все они растерялись и все не знали сами, что делать. Все знали, что умами думных бояр уже овладел вполне князь Василий Васильевич Шуйский. Бороться с ним было не под силу ни Горбатым, ни Оболенским, ни Глинским. На это у молодежи не хватало ни хитрости, ни сноровки, ни опытности. Кроме того, она не сумела даже приобрести себе сторонников. Старое боярство и зажиточное купечество было на стороне князя Шуйского и его многочисленной родни. Нельзя было поднять даже бунта против этой довольно тесной сплоченной силы. Друзья несчастного любовника правительницы трепетали теперь за свою собственную жизнь и уже, конечно, не думали о спасении его.

Князь Овчина, по-прежнему равнодушный к своей будущности, снова вернулся к малолетнему Ивану и, словно желая отдаться под его защиту или провести последние часы жизни в обществе любимого ребенка, остался при нем. Они вместе плакали, вместе проклинали бояр, вместе грозили им.

— Я им покажу! Я их всех переведу! — грозил маленький великий князь.

На минуту у боярыни Челядниной, трясшейся точно в лихорадке от малодушного страха, являлась надежда на этого защитника. Но что же могло сделать это несчастное дитя?

— Ваня, поездил бы ты еще! — умоляла она брата.

— К кому? Зачем? — тупо спрашивал он. — Воскресят люди, что ли, мать нашу государыню?

Боярыня вздыхала и поясняла:

— Уж где воскресить! А только мы-то как же? С нами-то что будет?

— Поди, спроси у князей и бояр, — отвечал князь с горькой усмешкой.

И, снова охваченный отчаянием, восклицал:

— Скорей бы, скорей бы один конец!

— Ох ты, Господи! И что с тобой приключилося, — стонала Челяднина, качая в сокрушении головой. — На полчища врагов ходил… удержу нигде не было… а тут вот…

Князь Иван выходил из себя и гнал ее:

— Уйди ты с глаз моих, уйди! Слушать тебя мне тошно! Ну, ступай, валяйся в ногах у Шуйских, если жизнь так дорога. А мне…

Он безнадежно махнул рукою:

— А, да что ты понимаешь!

На седьмой день после смерти великой княгини Елены в покой великого князя ворвались вооруженные люди, чтобы схватить князя Овчину и боярыню Челяднину. Никто не докладывал о них, никто не предупреждал, что они придут. Великий князь, увидев пришедших, страшно перепугался, ухватился ручонками за своих любимцев и начал во все горло кричать:

— Не отдам! Не отдам их! Как вы смеете их трогать? Я государь великий князь всея Руси!

— Именем старшего боярина князя Василия Васильевича Шуйского и боярской думы приказано взять их, — отвечали воины.

— Я государь, я! — кричал ребенок, топая ногами и плача в бессильном бешенстве. — Вы не смеете! Я не хочу!

— Пусти, государь! — сурово ответили пришедшие. — Все равно силой возьмем.

— Посмейте! Посмейте! — раздался снова гневный детский крик, и маленькие кулаки сжались с угрозою.