Михаил Старицкий - Молодость Мазепы Страница 29

Подгоняемый ударами «острог» гетмана, кровный конь мчался стрелой; вскоре они оставили далеко за собой стены и башни Чигирина и очутились в широкой, безбрежной степи.

Гетман пустил повода; конь начал мало-помалу убавлять свой бег и, наконец, пошел широким, спокойным шагом.

Гетман сбросил шапку и обмахнул ею лицо. Быстрая езда слегка успокоила его. Неотвязная, жгучая, неразрешимая мысль снова овладела его головой, но теперь здесь, вдали от всех, он мог рассуждать уже спокойнее.

Итак, что предпринять и предпринимать ли что-нибудь? Решаться надо скорее, скорее, пока союзные державы еще не привлекли на свою сторону татар. Совершится это — тогда уж конец всем надеждам. Но татары? Они ведь не пойдут все по пустому приглашению; ему надо всю орду, а орда двинется только тогда, если ей пообещаешь союз с Высокой Портой. Союз с неверным, с басурманом?

Гетман поднял глаза к небу, словно надеялся отыскать там ответ, но небо было серо, безучастно и угрюмо.

«Ислам-Бей указывает на Мультанское и Валашское господарства, — продолжал он дальше свои размышления. — Одначе жизнь их не зело сладка. Правда, тут допомагает еще жадность и корыстолюбие господарей, а все-таки турецкая рука тяжела! Это ведь не дряблая панская рука, ее одним толчком с плеча не стряхнешь! Татары — друзья, но друзья только для наживы… помощь их тяжка…»

Гетман тяжело вздохнул и опустил голову на грудь. Многие казаки, а особенно кошевой запорожский атаман Сирко, сильно упрекали его за приятельство с татарами. Действительно татары, появляясь для союза с украинскими казаками, производили страшные опустошения в самой Украине, они уводили в плен целые толпы поселян, жгли их деревни, стравляли посевы. Благодатный край обращался в руину через этих союзников, жители бросали свои жилища и бежали в степь. Дорошенко знал это, это грызло и терзало его сердце, но он не мог здесь ничем помочь. Если союза с турками еще можно будет избегнуть, — думал он, — то от союза с татарами отказаться нельзя. Если отвергнуть этот союз, что ждет их тогда? Впереди смерть и унижение родины, гибель Запорожья, гибель всего того, с чем они сжились и для чего жили! Ха, ха! — улыбнулся горько Дорошенко. — Польша и Москва договорились смирять нас — значит, искоренять! И они этого достигнут, если мы вовремя не окажем отпор. Пока Украина была еще не разорвана и не опустошена войнами, — она могла бы бороться с ними, но теперь нет! Если бы еще силы ее были «сполучени», но разве можно положиться на Бруховецкого? Он не захочет выйти из повиновения этому миру, а если согласится, то только для того, чтобы выдать и его, правобережного гетмана, и всю старшину Москве. Ведь сам он накликал в Украину московских воевод и ратных людей! Он теперь, верно, торжествует, надеясь, что правобережный гетман со своими казаками совсем умалится! Но да не будет так! — вскрикнул он вслух, сверкнул своими черными глазами. — Все, что захочет доля, но только не этот договор!

Кровь приступила к лицу гетмана, мысли его снова понеслись быстрее.

Он мечтал о самостоятельности отчизны. Это была самая задушевная его мысль, самая страстная мечта. Вся действительность его клонилась только к достижению этой цели; для нее он готов был поступиться всем на свете: жизнью, гетманством, булавой. Все обещало ему успех, и вдруг этот договор одним ударом разбил все его надежды. Но Дорошенко не думал отступать, — он добьется ее, он соединит обе Украины! И гетман снова начинал перебирать в своем уме все возможные для этого средства и снова возвращался к союзу с татарами.

И в самом деле, что удерживает их от союза с татарами? Одна только вера. Но если Правобережная Украина останется под игом лядским, разве они не станут утеснять веры, не станут мучить православных попов? Они будут хуже турок, хуже татар и всех бусурманов! Татары грабят и уводят в плен народ, но когда Украина соединится и окрепнет, ни один татарин не переступит через ее рубеж. Если бы даже пришлось соединиться с султаном, казаки ограничились бы только платой какой-нибудь дани, а правили 6 вольно своей речью посполитой; у турецких пашей не было здесь ни «маеткив», ни j хлопов, а польские магнаты сейчас же захотят вернуть себе; свои «добра», и права.

Гетман поднял глаза.

Тучи уже разорвались; на западе протянулись нежно-зеленые, золотистые и розовые полосы; по всему небесному своду уже проглядывала ясная лазурь; рассеивающиеся тучи клубились по ней легкой прозрачной дымкой; через минуту из-под озаренного светом причудливого края облака вырвались золотым снопом яркие лучи солнца и осветили всю степь. Все кругом заискрилось и ожило.

Гетман невольно залюбовался этой картиной. Глубок тяжелый вздох вырвался из его груди.

— И этот широкий степ, этот веселый край отдать в нее чуждым людям? — прошептал он тихо. Рвущая сердце тоска сжала его грудь.

— Нет, нет! — вскрикнул он, подымая к небу свой взор.

Пусть загину я смертью лютой, но Украина будет свободна «сполучена» опять!

Гетман воротился в замок на взмыленном коне. На крыльце его встретил казак и сообщил ему, что в Чягирин прибили новые беглецы с левого берега, хотят видеть его милость и сообщить ему важные «новыны».

— Гаразд, гаразд! Прибыли вовремя, дети! — ответил весе гетман и приказал попросить к себе Бргуна, владыку и молодого монашествующего гетмана Юрия Хмельницкого.

Когда приглашенные вошли в покой гетмана, они застали его шагающим большими шагами по комнате; лицо его бы воодушевлено, глаза горели решимостью и отвагой; все движения были быстры, порывисты.

— Друзи мои, настало время действовать! — произнес громко, делая несколько шагов навстречу вошедшим. — призвал вас, чтоб открыть вам свою волю.

— Говори, говори, гетмане! — произнесли разом Богун митрополит Тукальский.

Это был высокий худой человек, с лицом желтого, пергаментного цвета, с седой бородой и черными бровями и глазами. Болезнь и страдания положили на его лицо свой оттенок, но, несмотря на это, в нем виднелась гордость и железная сила воли. Взгляд его черных умных глаз был необычайно пристален, он словно пронизывал человека насквозь.

В Юрии Хмельницком, теперь уже во Христе брате Гедеоне, никто бы не узнал прежнего гетмана. На нем была монашеская одежда, черный клобук покрывал его голову. В его лице не было ни одной черты покойного гетмана Богдана, все черты его лица были мягкие, расплывчатые; голубые печальные глаза Глядели как-то тускло, словно думы его находились всегда не тут, а где-то далеко; весь он казался каким-то хилым, беспомощным и больным.

— Садитесь же, друзи мои, — произнес торжественно Дорошенко, — слушайте меня.

Все уселись. В комнате становилось темно; слуги внесли зажженные канделябры и, поставивши их, удалились.

— Друзи мои, — заговорил Дорошенко, — должны ли мы подчиниться учиненному покою?

— Нет, никогда! — вскрикнули разом Богун, владыка и низложенный монашествующий гетман.

— Должны ли мы дбать про «еднисть и самостийнисть» отчизны, или, опустивши руки, отдать ее «на поталу» врагам?

— Покуда крови есть хоть одна капля в жилах, будем бороться за нее. Головы свои сложим, а не склоним шеи в лядском ярме! — вскрикнул Богун.

— Святым крестом заклинаю вас, дети, ищите «самостийности» отчизны, — произнес с одушевлением владыка, — чтобы не погибнуть и вере святой, и нам самим.

Даже лицо Юрия Хмельницкого оживилось при этих словах.

— О гетмане! Верни, верни назад нашу несчастную Украину, чтобы хоть душа моего бедного батька успокоилась на небесах, — вскрикнул он, протягивая к Дорошенку руки, и закрыл ладонями лицо.

— Так слушайте же меня, друзи мой! — И Дорошенко заговорил горячо и сильно.

Если бы это было «за часы» гетмана Богдана, они могли бы померяться силами и сами, но теперь нечего об этом и говорить. Ненавистный Бруховецкий никогда не пристанет к такому союзу. Положим, печалиться о нем нет никакой нужды: все города и все левобережные полки перейдут на их сторону и сами. Но против них, по силе этого договора, выступят и Польша, и Москва. Против таких сил самим казакам не устоять. Им надо искать подмоги, единая подмога — татары.

И гетман стал объяснять своим слушателям необходимость этого союза, все его слабые и сильные стороны. Чем дальше говорил гетман, тем сильнее становилась его речь. Слова его падали на сердца слушателей, как искры на сухую траву, — и пламя воодушевления охватывало их. Под влиянием его опасность татарского союза казалась такой ничтожной, и величие самобытной Украины таким близким и осуществимым! Только глаза владыки смотрели вперед холодно и пронзительно, его не касалось это одушевленье, союз с татарами не представлялся ему таким безопасным, но он знал, что другого выбора нет.

— Постой, друже, — перебил, наконец, гетмана Богун. — Но пойдут ли с нами запорожцы?