Игорь Ефимов - Свергнуть всякое иго: Повесть о Джоне Лилберне Страница 29

— Милорд, не сочтите мои слова дерзостью, но я видел вас под Глостером своими глазами и верю им больше, чем любым объяснениям. Вы ничего не доказывали. Вы упрямо искали только одного — смерти.

Фокленд поднял на него унылый взгляд, долго молчал, потом вздохнул и жестом пригласил его сесть. На столе в свете двух свечей поблескивал покрытый чеканкой поставец. Он открыл его, извлек графин с вином, два кубка, отодвинул в сторону бумаги.

— Я давно хотел спросить вас, милый Джанноти: каким образом вам удалось в таком совершенстве овладеть английским?

— Приказчик моего отца был родом из Дувра. Страстный католик, он все надеялся, что Англия одумается, припадет к папской туфле, и тогда он сможет вернуться на родину. Я провел в его доме половину детства и всю юность. Вместе с его детьми мы разыгрывали сцены из Шекспира. Он с женой были единственными зрителями, но слезы лили за полный зал.

— Да, Шекспир… — Фокленд сжал виски ладонями, натянул до блеска кожу на щеках. — Не знаю, чего во мне было больше, — восхищения и зависти к нему или злости, отвращения, даже презрения. Но может быть, именно сейчас я созрел для того, чтобы перечесть его заново. «Распалась связь времен. Ужели я связать ее рожден?» Раньше эти строки казались мне многозначительной бессмыслицей.

— А теперь?

— Мы воочию видим, что значит «распалась связь времен».

— Милорд, я отказываюсь понимать, что происходит в вашей стране, и душа моя в полном смятении.

— «Душа в смятении, а стало быть, жива…»

— Нет, на такое стихи уже не могут дать ответа. Поймите, у вас всех есть родные места, родные люди, имущество, почва под ногами, мне же приходится летать в безвоздушном пространстве, и я устаю ужасно. Я способен на личную преданность, но не способен на преданность идее. Мне безразлична идея королевской власти — я предан лично королю Карлу со всеми его слабостями и недостатками. Но я предан также и вам и поневоле заражаюсь вашими мучениями и раздвоенностью. Вы виновник моего смятения — ответьте же мне. Вы не доверяете королю, не любите королеву, презираете двор. Почему же вы здесь, в этом лагере, а не в том, за холмами? Почему в глазах у вас тоска, а грудь полна тяжких вздохов? Почему даже лучшему другу — лорду-канцлеру — не удается заразить вас уверенностью в правоте и близкой победе нашего дела?

— Да, мистер Хайд не знает сомнений. Ему удалось внушить себе идею, будто все нынешние мученья и раздоры вызваны кучкой дьявольских интриганов и властолюбцев, засевших в Вестминстере. Будто разумное большинство ненавидит их власть и только и ждет случая скинуть ее. Сидя безвылазно в Оксфорде, легко поддерживать в себе такую иллюзию. Но если б он провел хоть неделю под стенами Глостера, если б посмотрел на этих высохших от голода горожан, кидавшихся с остервенением на вылазки, увидел женщин, таскавших мешки с землей, детей с горящими от ненависти глазами… Нет, капитан, мы плохо знали свою страну. Выпьем же за эту бедную истерзанную Англию и за то, чтобы завтрашняя битва оказалась для нее решающей и последней.

Шея Джанноти была как деревянная — он смог пить, только откинувшись назад всем корпусом. Фокленд промакнул батистовым платком усы, поднял графин к свету и снова наполнил кубки.

— А что творилось в округе! За три недели мы превратили все окрестности в пустыню. Дикие турки вели бы себя милосерднее. Военная необходимость требует добывать продовольствие для армии, но не требует жечь дома и насиловать женщин. Фуражиры, врываясь в поместье, не спрашивали хозяина, за короля он или за парламент. Нет, они приставляли пистолет к его голове и спрашивали, где зарыта его кубышка, а если он медлил с ответом… Не краснейте, капитан. Я знаю, что и вам довелось оказаться замешанным в подобных сценах. Но там, где англичане грабят англичан, какой может быть спрос с иностранца. Мы двинулись в Глостершир лишь потому, что считалось — там полно роялистов. Боюсь, теперь их не осталось ни одного. Стыд — я чувствую его почти физически, он заполняет грудь, раздувается в горле, как черная жаба.

— Старый Верни накануне своей гибели под Эджхиллом сознавался мне в подобных же чувствах. И когда я спросил, что же удерживает его около короля, мешает вернуться в Лондон к сыну — члену парламента, он только развел руками и показал глазами на небо.

— Вернуться в Лондон? И что? Бить витражи в церквах, сбрасывать статуи и распятия, резать иконы? Топить в Темзе картины Рубенса? Говорят, крест на Чипсайде уже срыт до основания. В своих так называемых мирных предложениях они требуют суда над «изменниками», то есть над теми, кто пытается защитить достоинство королевской власти. Вы хотите, чтобы я принял участие в этих процессах, послал на эшафот мистера Хайда и десятки других?

— Но должен же быть какой-то выход!

— Видимо, он был… где-то раньше… Мы проглядели его. Теперь же, когда все охвачено пожаром войны… Помните, как там у Донна:

Корабль пылал… Спасенья нет нигде!Лишь разве там, за бортом, — меж волнами…Но вмиг сжигало из орудий пламяТех, кто искал спасения в воде.Вот так…

Он, сощурившись, искал на потолке выскользнувшие из памяти слова, и Джанноти закончил за него:

Вот так все моряки и погибали:В огне тонули иль в волнах сгорали.[26]

— Волшебный, непостижимый дар! С чем действительно жаль расставаться, так это со стихами. «По ком звонит уж колокол прощально…»

— Милорд, если б вы знали, каким тяжким грузом уныние командира ложится на души подчиненных.

— Уже ночь, милый Джанноти, и у меня нет больше подчиненных. Перед вами не государственный секретарь, но рядовой кавалерийского полка лорда Байрона.

— Значит, и в завтрашней битве вы будете лезть на рожон?

— Да. И, я надеюсь, моим терзаниям настанет конец. Если эти надежды сбудутся, передайте лорду-канцлеру, что чувство моей сердечной привязанности к нему оставалось неизменным, несмотря ни на какие размолвки, что я просил его не оставить без поддержки моих детей, и если придется…

Он обернулся на шум отворившейся двери. Слуга вошел со стопкой чистого, свежевыглаженного белья и остановился в нерешительности.

— Прощайте, капитан. — Фокленд поднялся из-за стола. — Я хочу помолиться перед завтрашним днем. Желаю вам пройти через все невредимым и вновь увидеть мирную Англию. Надеюсь, его величество не отпустит вас завтра от себя. Вы не можете сражаться, глядя только вперед, — первый же удар сзади станет для вас последним.

— Прощайте, милорд, и храни вас бог.

Джанноти поклонился слишком низко, наткнулся на боль в ране, вышел на крыльцо и, стоя под черными несущимися облаками, потирая бинты ладонью, повторил несколько раз про себя: «Храни вас бог».

«Утром накануне битвы при Ньюбери лорд Фокленд выглядел бодрым и весело занял свое место в первом ряду полка лорда Байрона. „Противник, — рассказывал впоследствии его командир, — выбил нашу пехоту из огороженных участков холма и занял позицию неподалеку от изгороди. Я подъехал посмотреть, как обстоят дела, и приказал расширить проход в ограде для атаки, но тут пуля попала в шею моей лошади и мне пришлось потребовать себе другую. В это же время милорд Фокленд, проявив больше доблести, нежели благоразумия, дал шпоры коню и ринулся в узкую брешь, где оба — и конь его, и он сам — были немедленно убиты“. Он получил смертельную рану в низ живота, и тело его не было найдено вплоть до утра следующего дня, так что еще оставалась слабая надежда, что он взят в плен; но близкие друзья, хорошо знавшие его характер, не могли тешить себя подобной надеждой».

Хайд-Кларендон. «История мятежа»

«Они открыли огонь из всех батарей еще за полчаса до того, как нам удалось подвезти хоть одно орудие. На правом фланге у нас стоял голубой полк городского ополчения, который вел себя в высшей степени храбро. В этот день вся наша армия носила на шляпах зеленые ветки, чтобы отличаться от противника. Пушки неприятеля обстреливали главным образом красный полк городского ополчения. Несколько ядер попали в наши ряды; было ужасно видеть, как человеческие внутренности и мозги летели нам в лицо. Если бы я попытался восславить поведение двух упомянутых полков, я бы скорее только затемнил славу того мужества, которое бог вложил в них в этот день: они стояли под артиллерийским огнем, как столбы, показав себя людьми бесстрашного духа, что даже враги наши должны были признать».

Из дневника сержанта парламентской армии

«Когда спустилась ночь, королевская конница и пехота все еще удерживали свои позиции на другом конце луга, где мы и ожидали найти их на следующее утро, решив либо прорваться, либо умереть. Но ночью они ушли. Наутро наша армия беспрепятственно прошла по тому самому полю, где кипела битва, и несколько дней спустя вернулась в Лондон.