Вероника Тутенко - Дар кариатид Страница 29

В синем, как у мамы, взгляде, не было ни злости, ни обиды. Только удивление: за что?

Слезы брызнули из глаз Нины. Она села на крыльцо, обхватила колени руками и заплакала.

— Ты чего? — опустился рядом Толик. — Что такое?

Нина заплакала громче.

— Что здесь у вас такое творится?

Услышав рыдания дочери, Степан вышел во двор.

Увидел перевёрнутую миску и нахмурился. Перевел вопросительный взгляд с дочери на сына.

Толик пожал плечами.

Нина хотела было сказать, что ничего не случилось и брат ничем не обидел ее, а, напротив, это она обидела Толика. Но в небе послышался гул самолетов.

Три истребителя стремительно чертили в пасмурной осенней вышине белые следы.

Как стая хищных птиц, их настигли другие самолеты.

Небо загорелось над полем.

Огненный след метнулся к земле и снова взвился вспышкой над деревней. Другие самолеты с ревом мчались к горизонту.

Все ждали: скоро в небе появятся другие самолеты. И они появились.

Горела земля, и небо пылало тоже.

Бомбы и снаряды рвали на части воздух и все, что вставало на их смертоносном пути.

В деревне быстро узнали «хитрость». Два раза в одну яму снаряды и бомбы попадают редко, и спасались от бомбежки в этих свежих ямах.

Был и другой способ. Чтобы разминуться с бомбой, надо бежать не от нее, а бесстрашно навстречу. Но больше доверяли погребам. Степан свой вырыть не успел, и спасался с детьми у Татьяны. Ивана призвали на фронт. Захар больше не ставил мышеловки, а только причитал, что все бесполезно, и время от времени вдруг вспоминал, как в бреду, о каком-то береге, где много-много света, и нет и не будет войны.

А потом выпал снег… Безмятежный, искристый, как гость, кружился над чадом и верил, к нему-то, нездешнему, гарь не пристанет. И чернел на глазах.

Настала зима такая морозная, что вымерзли яблони в Барском саду.

В сугробах вязли люди, вязли кони. За ночь дверь заметало так, что утром нельзя было выйти из дома.

Снега было так много, что не найти — не сыскать дорог под черным саваном зимы. И дорогу проложили за домом Степана, прямо по заметенному метелью огороду. Сапоги, колеса телег, подковы оставляли вмятины на почерневшем снегу. Лошади волокли к передовой немецкие пулеметы, зловещей чередой по колхозному полю тянулись танки.

Когда сумерки застилали тусклое зимнее солнце, линия горизонта озарялась красным с той стороны, где проходила линия фронта. Били зенитки, били пушки. И порой в тревожном ожидании казалось, что никогда не кончится эта зловещая симфония войны, и никогда не наступит зима, когда снег будет снова белым.

Но страшеннее было затишье. Тишина всегда обрывалась неожиданно и страшно: пулям подвывали волки. На железной дороге то и дело находили взрывчатки. Кому-то в соседней деревне опасной находкой выжгло глаза, кому-то оторвало пальцы, кого-то — сразу насмерть. Смерть рыскала повсюду.

Почти в каждом доме стояли немцы. На жилище Степана не позарились, но двор у раскидистой старой березы облюбовали под полевую кухню. Вечерами в огромном баке, ведер на десять, молодой толстый немец варил гороховый суп. Дым, пахнущий тушенкой, вяз в белых в крапинку ветвях.

Густой разварившийся горох весело бурлил, выходил из краев, а повар небрежно черпал излишки ведром и вываливал их прямо на снег.

Немцы начинали подтягиваться к котлу.

— Diese Erbsensuppe… wieder! * (Опять гороховый суп!*), — издавал кто-нибудь время от времени в сумерки недовольное ворчание, но почему-то необходимое, как соль в супе, которая, впрочем, только у «фрицев» и осталась.

Старая береза вслушивалась в слова на незнакомом языке. Немцы говорили о войне, о победе, а чаще о доме.

Аппетитный запах вместе с леденящим ветром проникал и в дом Степана. Нина и Толик занимали у окна выжидательную позицию, смотрели на гороховые пятна, плавившие снег, и ждали, когда, наконец, опустеет котел.

Повар был возмутительно медлителен. Не спешили расходиться и другие, пока суп исходил паром в их котелках.

Секунды ползли улитками. Нине и Толику во всяком случае так казалось, когда повар вразвалочку направлялся с ведром, наполненным гороховым варевом, к домам, где стояли немцы. Обычно это служило сигналом «пора расходиться» для пришедших к котлу. Толик вжимался в стекло так, что нос расплющивался пятачком. Нина выглядывала из-за плеча брата, не решаясь прислониться к холодному. Едва успевал опустеть двор, как Нина и Толик выбегали на улицу. Горох уже успевал застыть в прожженных кипящим супом воронках. Дети заталкивали замерзшую накипь в рот, снег хрустел на зубах грязью. Гороховый суп всегда был очень вкусный.

Глава 22

Огонь и снег

Степан чиркнул спичкой. Искорка метнулась и погасла. Коробок отсырел, и головка запылала только с нескольких попыток. Печка тихо что-то запела об уюте на потрескивающем своем языке. Пламя весело исходило сосновым, берёзовым ароматом.

Хотелось вдыхать, слушать и забыть. Забыть, забыть, забыть… О морозе, пробирающем до самой души, о предсмертных хрипах балансирующих между там и здесь. Но забыть было невозможно.

На лавках, и на полу на соломе лежали раненые русские солдаты. Среди них была и девушка с длинной черной косой- медсестра или врач, о чем свидетельствовал красный крестик на рукаве.

А сени заняли убитые. Их было девять, все в гражданской одежде.

Мертвых с грохотом привез рано утром грузовик. Самому молодому из них было не больше восемнадцати — пареньку с кудрявыми светло-русыми волосами, спекшимися от крови. «Осколок снаряда», — определил Степан, и в груди что-то сжалось испуганной гармонью, отозвалось болью во всем теле.

Боль — значит на этом свете. Свет, даже тусклый, зимний — жизнь.

Раненые оставались в домике у старой березы ненадолго. Через день — не позже — снова приезжал грузовик, чтобы отвезти их в полевой госпиталь. Для мертвых уже копали братскую могилу на окраине деревни. Тесно, плечом к плечу, но теплее не станет.

И комнату, и сени Степан густо устлал соломой. Пусть будет мягко. Спать…

И пусть снится, что войне пришел конец. Степан всё чаще думал о том, что если бы не дети, он тоже, цепенея от страха, кричал бы «за Сталина» и бежал вперёд с автоматом.

Если бы была жива Наталья…

Степан поставил в печь чугун с картошкой. От одного только предвкушения аромата закружилась голова. Но есть нельзя. Нужно накормить раненых. Ночью был сильный бой, деревню отбили у немцев. Если бы навсегда. И Нине с Толиком нужно оставить картошки.

Дверь скрипнула, метель кошкой метнулась в дом.

— Погрей-ка хлебушка, браток, — бородатый солдат с заиндевелыми ресницами протягивал Степану ледяную краюшку.

Он был третьим или четвертым за утро, кто обратился к Степану с этой просьбой, кто назвал «браток».

У всех бойцов лихорадочное возбуждение в глазах боролось с усталостью. Армия Гитлера, наконец, отступала. Но каждый шаг к Берлину стоил крови.

Январь был уже на исходе, но еще лютее стали морозы. Зима верила в свое бессмертие.

По дороге мимо дома тянулись русские обозы.

Бойцы шли и шли. Нина часто выходила за дом — смотреть на дорогу.

Вглядывалась в бородатые лица, надеясь узнать в очередном небритом незнакомце брата. Все лица были чужие. Все лица были родные.

Хмурые, решительные лица.

Воля каждого по крупице стала волей России.

Неожиданно одно закопченное серое лицо осветилось улыбкой.

Лицо было совсем молодым — в голубых глазах горели искры, которые не смогла погасить даже война.

— Как тебя зовут? — остановился солдат.

— Нина.

— Кого ждешь, Ниночка, отца или брата?

— Брата.

— Не грусти, Ниночка, вернется брат домой. Но сначала мы с ним Берлин возьмем.

Солдат весло подмигнул Нине.

Берлин… Нина не знала других столиц, кроме Москвы и Берлина. Но теперь каждый первоклассник знал, что в Берлине живет Гитлер.

И каждый верил, что скоро советская армия будет в Берлине. «Родина-мать зовет», — кричали плакаты с обугленных стен. Её взгляд падал в души созревшей антоновкой. Сладко-горькой, впитавшей полынный ветер.

Нина сразу узнала это лицо. Сколько раз она видела его, на дверях конторы и магазина, обесцвеченным дождями и снегами, но слезы туч не смыли резких черт. Это шла по чёрному снегу сама Родина-мать. Или другая такая же женщина, до боли похожая на мать на плакате.

Она возникла, как призрак, простая русская женщина. Она неожиданно появилась на черной дороге, протоптанной подошвами русских, немецких сапог… Появление ее было неожиданно: по этой дороге женщины проходили редко, и все в военной одежде. Но на печальной гостье была черная до полу юбка, старая поношенная телогрейка, чёрный платок до черных, сдвинутых бровей.