Андре Мальро - Королевская дорога Страница 29

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ

И снова ночи, и снова дни — бок о бок со смертью, бок о бок с Клодом, — под гнётом жары и комаров, разлетавшихся, казалось, из пронзённого болью колена; его катило сквозь лес навстречу оцепенению и этому беспорядочному чередованию полян и зарослей, равносильному смене дней и ночей, навстречу миру, где ночи тянулись, точно листья, где само время подгнивало. Прогалины попадались всё чаще, как будто лес, наконец отступив, давал простор свету; но Перкен знал, что это всего лишь большая долина и что новая волна леса вскоре опять обрушится на его неподвижное тело, на его сокрушённую волю, прислушивающуюся к голосу надежды, который заглушал вой диких собак и свирепый жар укусов насекомых. Он велел снять ненадолго свой ботинок: кожа была гранатового цвета с похожими на татуировку следами укусов, которые шли до того места, где начинался ботинок. По мере того как он продвигался вверх, в сторону Лаоса, к своему району, перед каждой лесной прогалиной его снова и снова одолевали боль, зуд, гниль, несмолкаемые крики обезьян и корявые ветки, а жизнь загнанных стиенгов исчезала в глубинах и уже не всплывала на поверхность, что было высшим проявлением распада. Вручив кувшины и забрав Грабо, которого направили в больницу Бангкока, репрессивная колонна войск, унося раненых солдат, наткнувшихся на боевые стрелы или попавших в ловушки, двинулась на деревню, взорвала ворота и смела хижины гранатами, оставив за собой бойню, где среди осколков разлетевшихся вдребезги кувшинов промышляли чёрные поросята да терзали мёртвую плоть животные… Спасавшиеся бегством стиенги опустошали деревни; преследовавшая их колонна теряла в глухом лесу много людей, в основном из-за заражения ран; для брошенных больных у ополченцев находилось верное лекарство — гранаты, а для раненых — штыки. Великое переселение всколыхнуло лес, подобно неспешному продвижению животных к водопою; оно устремлялось к востоку, ничем не нарушая хмурого покоя леса, но по вечерам длинные ряды костров с высоким прямым пламенем в неподвижно застывшем воздухе указывали место стоянки эпического марша племён средь бесконечного бега деревьев.

Костры начали появляться через несколько дней после того, как Клод с Перкеном покинули сиамское селение; по мере их приближения к району Перкена и к местам железнодорожных работ костров становилось всё больше: стоило обозначиться новой прогалине, и на горизонте сразу же вставали огни. В ночи, звенящей от стрекота цикад, — невидимая колонна, а за ней — правительство Сиама… «Такие люди, как я, неизбежно вступают в игру с государством», — говорил Перкен. Государство находилось где-то в глубине этой тьмы, изгоняя дикие племена, прежде чем приняться за другие, удлиняя километр за километром линию железной дороги, захоранивая год за годом, причём с каждым разом чуть подальше, трупы своих искателей приключений. В те дни, когда появлялись столбы дыма, такие же прямые, как стволы деревьев, между ними на фоне неба можно было различить в бинокль выкрашенные в красный цвет черепа. Когда же эти костры, потрескивание которых заглушалось необъятной ширью, доберутся до дороги, по которой им предстояло пройти? Как только огни костров начинали тонуть во мраке, железнодорожная линия, оставшаяся далеко позади, посылала в небо свет своего маяка, словно средоточием великого исхода мои, их кочевья под сенью листвы, напоминавшего перегон скотины на другое пастбище, был сияющий треугольник, устремлённый в небеса белокожими. Сквозь новую прогалину среди деревьев уже проглядывал, словно увиденный с высоты самолёта, далёкий пейзаж, причём ни исчезающие в лесной глуши линии, ни насыщенные сочной голубизной дали никак не соотносились, казалось, с тропинками. Терявшееся в этой бездонной глубине солнце переливалось там, будто на воде, блестками, стекленея у горных хребтов и заволакиваясь пылью возле пальм. Вдалеке — белые буддийские купола в чернеющей растительности, предвестник владений Перкена — Самронг, первая дружественная лаосская деревня, первая, где он свёл знакомство с вождём. Перед ним вздымались столбы дыма от костров, отчего бескрайние небеса казались ещё необъятнее, продвижение их напрямую связывалось с жизнью леса и представлялось неодолимым, исходившим не от людей, а от самой земли, подобно пожару или приливам и отливам.

— Какого чёрта они идут в деревню, где есть вооружённые воины? Значит, что-то их вынуждает к этому…

— Голод? — высказал догадку Клод.

— Колонна войск уже отстала от них: было условлено, что дальше реки она не пойдёт. За рекой начинается район Савана, а за ним — мой.

Раскалённая добела река, делая большой изгиб, сверкала внизу, в голубой пучине.

— Придётся помочь Савану отстоять его деревню…

— В твоём-то состоянии?

— Следуя вдоль хребта, мы доберёмся туда намного раньше их. Ну задержимся ещё на один день…

Он по-прежнему глядел на деревню и лес, взгляд его затуманился, хотя он и грыз в ярости ногти, чтобы, пересилив зуд, не чесаться. Клод слишком хорошо понимал братские чувства Перкена, толкавшие его туда, чтобы отстаивать то, что ему дорого. Молчать его заставляла ещё и тревога: словно порождённые высокими столбами дыма, вроде лесных духов, непреклонно преодолевавшими пространство, тонули в дремотной тишине удары, следовавшие один за другим; слишком слабые, чтобы заполнить этот сияющий ад света, они разлетались, подобно редкостным птицам, которые, стоило им на мгновение вылететь из леса, тут же камнем падали вниз, устрашённые гнетущим жаром солнца, спеша вновь укрыться в чаще деревьев; равномерные интервалы, разделявшие эти удары, которые таяли в сиянии дня, придавали им сходство с торжественным предупреждением, посылаемым с далёкой планеты. Клоду вспомнился звук ударов его молотка с раздвоенным наконечником по камню.

— Вот, послушай…

— О чём ты?

Он прислушивался только к своей боли. Но теперь затаил дыхание. Один… два… три… четыре… Интервалы между ударами сокращались, различить их было нетрудно, хотя звук доносился глухой, чуть ли не ватный; неспешное передвижение столбов дыма лишь подчёркивало это нарастающее ускорение.

— Вроде бы люди, — продолжал Клод. — Может, они сооружают какие-то укрепления?

— Кто, мои? Это не они: дым всё время движется вперёд, а шум гораздо ближе к нам.

Перкен попытался направить свой бинокль в сторону звука, но тщётно: знойный голубой туман не окутывал лес, а размывал его очертания; боль в колене колокольными ударами — один за другим — отдавалась у него в ушах, не согласуясь с теми далёкими ударами, и ни одного человеческого силуэта не появлялось на лоне этой враждебной природы, которая сама, казалось, порождала и этот дым, и этот необъяснимый стук. Внизу показалась сверкающая точка, похожая на отблеск солнца на стекле.

Между тем воды там не было.

Он снова посмотрел в бинокль, остановил повозку и посмотрел ещё. Его неживая, хотя и пульсирующая болью нога заслоняла свет; он приподнялся, не пытаясь даже отодвинуть эту отчуждённую от него плоть, как будто он мог страдать в теле другого. Вот теперь он видел. Клод протянул руку, но Перкен не отдал ему бинокля. Сверкающая точка то поднималась, то опускалась, в такт ударам, которые, казалось, сама и производила. Перкен уронил руку. Клод хотел взять бинокль, но он всё не отпускал его; наконец Перкен разжал пальцы.

— Река-то ведь всё-таки в той стороне? — молвил он.

Клод не отрывал глаз от сверкающей точки: неужели котёл, непременная принадлежность лагерной стоянки? Причём далеко за рекой. А совсем рядом — тоненькие, перекрещивающиеся полоски, человеческие фигуры и больших размеров геометрические поверхности. Ну их-то он сразу узнал — палатки. А перекрещенные полоски — козлы с винтовками. Он ещё раз взглянул на реку: она осталась далеко позади, очень далеко. Тут как раз новая сверкающая точка вспыхнула впереди, следуя за дымовыми столбами мои.

— Колонна? — спросил Клод.

Перкен молчал. Потом наконец вымолвил:

— Для этих я тоже уже мертвец…

Он глядел попеременно то на свою ногу, то на этот сверкающий отблеск с каким-то ужасом. Но вот взгляд его оторвался от ноги. Стук деревянных молотков по колышкам палаток, разносившийся окрест, словно гул пустых бочек, возобладал мало-помалу и над столбами дыма, и даже над лесом, над всем, что изнемогало под солнцем; воля людей занимала здесь его командный пост на службе смерти. Несмотря на боль, он ощущал себя до ужаса живым, вопреки этому очевидному свидетельству своего поражения. Значит, впереди снова битва. А между тем на всё, что было им сделано, он взирал сейчас, будто на собственный труп. Не пройдёт и недели, как колонна может очутиться у него, и жизнь его в таком случае окажется напрасным ожиданием.

Стояли козлы для винтовок. Колонна двигалась, не обращая ни малейшего внимания на большой изгиб реки, откуда поднималось голубоватое сияние, похожее на электрический свет. И палатки тоже стояли. И всё-таки он ни в чём не был уверен, испытывая тошнотворную тревогу, напоминавшую то полуобморочное состояние, которое обычно предшествует рвоте. Невольно прислушиваясь прежде всего к своей боли, которая то подступала, то отпускала, напоминая качку на корабле, он мог думать о колонне и о смерти, лишь когда боль затихала; неразрывно связанные друг с другом, обе они двигались к своей цели, подобно громадным столбам дыма.